Сергей Малицкий - Карантин
Павел вытащил из кармана пирамидку Алексея и поднес ее к глазам, чтобы рассмотреть лучше. Она была выточена из камня или отлита из какого-то пластика. Во всяком случае, грани не казались покрашенными. Пирамидка была сложена из треугольных призм. Углы граней сточились, словно брелок бултыхался полгода в поддоне с мелким гравием. Ушко для короткой белой цепочки крепилось к центру черной грани. Павел потеребил звенья — сплав показался ему незнакомым. Пригляделся к ушку. Оно было приварено или вплавлено в желтый стерженек, уходящий в глубь пирамидки. Павел попробовал его покачать, сдвинуть, стерженек щелкнул и повернулся на девяносто градусов. Обратно возвращаться он не захотел.
— Русские мастера — лучшие в мире, — прошептал Павел. — Секрет их преимущества в начальной стадии работы с незнакомым механизмом. Первым делом они его ломают. Отсюда и закалка, и смекалка. От дурости. Впрочем, вся страна так живет.
Он нащупал на груди Томкино украшение, вытянул его из ворота, повертел в руках исцарапанный диск. Немудрящий рисунок, отштампованный на металле едва различимыми линиями, теперь показался ему интересным. Особенно на фоне пирамиды. На одной стороне диска был изображен треугольник, вписанный в круг, на другой — большой треугольник, сложенный из четырех равносторонних маленьких.
— Геометрия, — пробормотал Павел и повертел украшение в руках. В нем ничто не поворачивалось и не щелкало.
Что-то привлекло его внимание за окном. Он протянул руку за биноклем, но, подумав, оставил его в чехле. Закрыл на мгновение глаза, потом медленно открыл их и окинул площадь взглядом сразу всю. Не метнулся взглядом от далеких дверей «Ашана» и подъездов «МЕГИ» до откосов МКАД, а захватил всю площадь целиком, не присматриваясь к деталям. Через пять минут он засек сразу с десяток опорных точек. Среди стоявших, едущих автомашин и движущихся фигурок людей взгляд выхватил неподвижные силуэты. Двое стояли на выезде у торца «Ашана». Двое переминались с ноги на ногу у выезда с погрузки к «ИКЕА». Двое болтались на развязке у кольцевой. Трое ворочали головами у центрального входа в «МЕГУ». Еще один сидел на скамье.
— Она не враг, — прошептал Павел.
«Наверное», — ответил кто-то у него внутри.
— Враги не просят о помощи и не сообщают, что они в беде.
«Конечно, если не хотят заманить в ловушку», — последовал ответ.
— Враги не обучают врагов своему языку.
«Если не хотят допрашивать пленника со всеми удобствами».
— Враги не снабжают врагов деньгами и одеждой.
«Не слишком большая плата за отнятую мастерскую, квартиру, машину, всю жизнь. К тому же в тюрьмах тоже кормят бесплатно».
— Враги не признаются в любви врагам.
«Наивный юноша».
— Враги не рожают добровольно детей от врагов.
«Считай это хитрым способом получения генетического материала».
Человек на скамейке шевельнулся. Павел поднес бинокль к глазам. Это был Жора. Он сидел подняв воротник пиджака, и, не глядя в сторону Павла, что-то говорил в микрофон. Левую руку он держал перед собой ладонью вниз, а на правой показывал два пальца.
«Будут брать одновременно двоих, — почти безразлично подумал Павел. — Ждут майора. Осталось полчаса. Интересно, вычислили меня уже или нет? На крыше, очевидно, снайпер. Может быть, не один».
Усталость навалилась, не давая вздохнуть. Веки отяжелели. Павел откинулся назад, прислонился головой к алюминиевой раме огромного окна. Скорее бы зима, чтобы схватывало морозцем за щеки. Чтобы дыхание теснило пространство паром. Чтобы пришла свежесть. Чтобы спать до рассвета. Долго.
43
Сны были долгими. Такими долгими, что по утрам Пашка чувствовал усталость от снов, которая, конечно, тут же рассеивалась, стоило выскочить из дома, прошлепать босыми ногами по ступенькам крыльца, ступить на холодную землю, перебежать улицу и через прогон, огородами спуститься к Клязьме и спрыгнуть с серого деревянного мостика в прозрачную воду.
— Пашка! — кричала на всю улицу бабушка. — Опять на речку побежал! Утонешь же, сорванец! Куда ж ты без пригляду?
А Пашка уже опять выползал на мостик, скатывал с ягодиц на колени черные сатиновые трусы, скручивал их тут же жгутом, не снимая, выжимал, натягивал и бежал обратно, зная, что не будет ни ругани, ни подзатыльника, ни крапивы по голым ляжкам. Да и что там, в Клязьме, у мостика — в самом глубоком месте по пояс, встанешь на коричневый песок, замрешь, и через минуту толстые и жирные пескари начинают пощипывать пальцы. Подумаешь, искупался. Да он зимой из проруби пил. Мог бы и искупаться, если бы не боялся, что затянет под лед. Нет, болел, конечно, но что его болезни? В обед насморк и кашель, в ужин горячий лоб и пот, ночью слабость, а утром — хоть опять беги на Клязьму.
— Вот ведь вражья порода, — кривили губы бабкины соседки. — Никакая зараза постреленка не берет! Нюрка! Твой довесок опять морковку прямо из грядки в рот совал! Подожди, подцепит глистов — намаешься в задницу чеснок пихать.
— Я ее помыл в бочке, — бурчал Пашка, тут же вспоминал, что вода в бочке зеленая и тухлая, и торопливо добавлял: — И вытирал! Об штаны! Почему вражья порода, бабуль? Это они про меня?
— Про папку твоего, — хмурилась бабка. — Знамо дело, и про тебя. Ты ж его отросток?
— Почему вражья? — не понимал Пашка.
— А завсегда так, — вздыхала бабка. — Что непонятно, то и противно. Папка твой тут неделю прожил, пока оказия с ним не случилась, а чего только не успел сделать! И крышу поправил, и забор поднял, столбы просмолил, до сих пор стоят! Другие годами на свои заборы смотрят: а чего его чинить, упадет — новый поставим. И вот он падает, падает, падает… А хозяин того забора все пьет, пьет, пьет. А папка твой не пил.
— Совсем? — удивлялся Пашка.
— Ну того я не знаю, — словно задумывалась бабка, — но сама не видела. А мамку твою бесполезно было расспрашивать: с ней только заведи разговор о твоем папке — она сразу словно блаженной делалась. Улетала куда-то. Пока вовсе не отлетела…
Бабка убегала во двор плакать, а Пашка пил молоко с черным хлебом, ходил гладить лошадь к соседу через три дома, тискал мускулистую кошку Мурку, лез на дерево, чтобы посмотреть, что за птенцы вывелись в скворечнике, опять бежал на речку, глотал наваристый суп, теребил подшивку старых детских журналов, строгал из тополиного прута деревянный меч, разорял на поплавки комелек бабушкиного веника, мыл черные пятки в тазу — то есть занимался тем, что делал каждый день с утра до вечера: рос. И быстрее всего он рос, как говорила бабушка, в постели. Во сне.
— Когда человек спит, — подмигивала бабка внуку, — он в две стороны растет! И ногами, и головой. А когда ходит, только в одну сторону. Вниз-то земля не пускает.
