Ксения Татьмянина - Связующие нити (СИ)
Дальше — волосы, лоб, скулы, нос, губы… верить в то, что я видела, было практически невозможно, — это снова был Трис и не Трис, Тристан не сегодняшний, а совсем юный, лет пятнадцати. Все черты мягче, глаза и губы больше, тоньше шея, короче волосы, скулы узкие… Такие взрослые глаза на таком мальчишеском лице! Он смотрел с листа так, словно перед его взором были оружейные дула, а сам он стоял у стенки, и вот оно всё собрано в один последний миг, — и страх, и тоска по чему‑то, и нежность, и злость, и решимость, и стойкость, и грусть, и прощание, и сожаление, и любовь, и неумирающая надежда, и вера в настоящее… чудо.
Карандаш остановился, и я выпрямилась из сгорбленного положения.
— Всё? Покажи, что нарисовала.
Прижав альбом к груди, я замотала головой и зажмурилась.
— Можешь не говорить, что у тебя не очень хорошо получилось, я всё равно хочу посмотреть.
— Нет.
— Да что там?
Голос Триса даже дрогнул в удивлённом смешке. Я открыла глаза, и усмешка его исчезла. Теперь мне гораздо легче было смотреть на него такого, привычного и настоящего, чем на этот портрет, силы которого моё сердце не выдерживало.
Лицо Тристана выражало недоумение и интерес, а я стала понимать, что узнаю о нём неизвестное. Привычным и настоящим он был недолго, потому что теперь я стала его "видеть"…
Трис не страдал по Монике, он и не думал о ней, и не вспоминал. Его подтачивало сомнение. Он устал от борьбы, которую начал много лет назад, и сейчас опускал руки. Его заполняло неверие в счастье. Неверие в самого себя. Нежная и тонкая струнка дрожала у него в сердце, перетянутая, запутанная, скомканная в клубочек, на которую он злился, которую боялся, и потому коверкал как мог, и затаптывал. Тристан был слаб. Хрупок. Именно к этому дню он дошёл до такого, истратив все свои силы, но не находя источника для их возрождения. Где‑то таились слёзы, которые он не мог позволить себе выплакать, потому что мужчины не плачут. Где‑то таилась мечта такая безнадёжная, что её было почти не разглядеть, так глубоко он её запрятал. Она причиняла боль несбыточностью. Где‑то таился он сам, не разрешая себе быть до конца самим собой в жизни. Столько юного в нём сохранилось. И чем старше он был, тем постыдней ему казалось признаваться в этом даже себе.
Я вбирала в себя этот поток видения скрытого Триса, и в тоже время замечала, как он менялся в лице. Недоумение сменилось удивлением моему взгляду, потом он протянул руку к рисунку, но я сидела словно статуя, намертво вцепившись в альбом. Он, кажется, понял, что всё не просто, и что‑то почувствовал. Подозрительно схмурился, вгляделся в меня.
Мы оба забыли о волшебстве этой комнаты и о волшебстве этого Здания. В этой каморке, как нигде, было легко понять человека, но только с одной стороны. Меня он не видел, так как я его видела… Тристана осенило, и он вскочил с места.
— Что ты нарисовала?! — Его охватил ужас, и даже при жёлтом свете было заметно, как резко он побледнел. — Что… ты… отдай мне его немедленно!
— Нет.
— Гретт, ведь ты не могла нарисовать того о чём я думал… я же не посетитель… Покажи мне его!
— Нет.
— Гретт!
Тристан схватился за альбом, а я вся сжалась, пытаясь его удержать и со страхом думая, что он намного сильнее меня, — так и вышло. Он одним рывком отнял его, да так, что рукам стало больно.
Изображения не было, оно исчезло. Трис вырвал первый лист, второй, перелистнул альбом веером, но увидел, что тот был чист. Но мы оба знали, что рисунок был.
Тристан поджал губы и, глядя в стену, спросил:
— Теперь ты знаешь?
— О чём?
— Знаешь или нет?!
— О чём? — отчаянно повторила я.
— Что ты нарисовала?
— Тебя… только твой портрет, хоть ты на нём и не выглядел так, как сейчас.
— Ты обманываешь меня.
— Я не лгу!
Он всё ещё был бледный, и от волнения вперемешку со злостью, дышал сквозь зубы. Бросив на меня испытующе долгий взгляд, он развернулся и вышел.
Наэлектризованность между нами почувствовали с первых же минут, и Вельтон буквально сразу отметил:
— Поссорились голубки… но помирятся, — и продолжал свой рассказ дальше.
В понедельник у Геле мы пили чай на веранде. Дом был старый, многое что требовало ремонта, но вконец прогнивший настил веранды был заменён только — только.
— Наконец‑то мы сможем пить чай на свежем воздухе, — радовалась она, принося на столик поднос с чашками и заварочным чайником.
— У тебя здесь даже мебель новая, — я похлопала по подлокотнику плетёного кресла, — откуда такое богатство?
— Я же старая ведьма, наколдовала. Конфеты или зефир?
— И то и другое. Геле, ну, ты же не можешь на самом деле быть ведьмой. Чем ты занимаешься? И чем ты занималась раньше, до пенсии?
— До пенсии! — хмыкнула та, и, не ответив, скрылась в доме. — Я не признаю пенсии!
Даже отсюда было слышно, как шумят птицы в комнате. Пока чайник закипал, она их кормила. Я же дышала звонкой тишиной. Звуков было много, но это были звуки спокойствия. Так хорошо было и в городе среди ночи.
Геле явно не хотела говорить о себе. Она, напевая весёлую песенку, вернулась со сладостями, потом, уже насвистывая, с чайником, и стала заваривать чай с сухими земляничными ягодами.
— Гелена, я хотела спросить тебя кое‑что о Тристане.
— Что?
— Я недавно поняла, что в нём есть что‑то хрупкое, слабое, наивное, одним словом такое, что как‑то у меня не вязалось…
— Он хоть у тебя и идеальный мужчина, как ты однажды высказалась о нём, но не гранит же. Живой человек.
— Я хочу его понять.
— Только что сказала "недавно поняла".
— До конца понять.
— До конца никого понять невозможно, даже себя.
— Как объяснить некоторые противоречия?
— Ничего объяснять не нужно.
— У меня голова кругом…
— Это твои проблемы.
— Геле!
— А что ты хочешь услышать? — Старуха взмахнула рукой так, словно в пальцах держала дирижёрскую палочку. — Он такой и растакой? Это да, а это нет?
— Тристана мучает что‑то.
— Сам разберётся.
— Я не могу так.
— Почему?
— Потому что он мой Тристан.
— А ты его Гретт.
Я, насколько смогла без раскрытия тайн, пересказала Геле о том, что почувствовала в Трисе. О его усталости, о его надежде. И случай в каморке перевела в случай о якобы увиденном дневнике на столе, который и не собиралась читать, но Трис испугался, что я успела заметить и прочесть то, о чём он думал.
— Что он может от меня скрывать, Геле? Ума не приложу. Что?
— Правду, конечно, что же ещё скрывают.
