Аше Гарридо - Видимо-невидимо
— Она велела забыть. Но теперь я тебя узнал.
— И кто я? — обмерев, спросила Сурья.
— Я не знаю, — ответил Видаль. — Но ты мне написана на роду. Как-то судьбы связаны у нас.
— А вот это хорошо, — мрачно откликнулась Сурья. — Это очень хорошо.
— Я не хочу рассказывать тебе это. Но я расскажу. И знаешь что? Сначала шоколад.
— Ты уверена? — спросил Видаль. — Мне кажется, ты дрожишь. Может быть, лучше расскажи сразу?
— Мне холодно, — сказала Сурья. — Так и должно быть. Но я не думала, что так скоро. Может быть, шоколад меня согреет. Может быть. Очень крепкий шоколад, с перцем и мускатным орехом. И без молока. Целебное средство, мой дорогой Видаль, и мне больше не на что надеяться.
Она резво выскочила из-под одеяла, легкая, ладная, и Видаль не захотел думать о страхе в ее глазах. Она сама — очень не хотела, чтобы он думал. Только льющиеся по спине волосы, только скользнувший по смуглому бедру солнечный блик, только белый сполох батиста, мелькнувший на свету и окутавший ее.
— Одевайся здесь, — сказала, поеживаясь. — И выходи туда, — указала на дверь справа, а сама вышла в дверь напротив.
Нет, не видел, не слышал. Еще немного не видеть и не слышать. Не замечать страха, который ветвится в ней, как первый ледяной узор по застывшей воде. Скоро всё кончится, но не теперь, не сразу вот сейчас. Видаль поднял с ковра рубашку и сунул голову в нее. Еще не теперь. Она не торопится — ей виднее. Но в рубашке запутался и долго не мог попасть в рукава.
Сама принесла шоколад.
— Я думала, мы еще… Что будет, как это в романах, прогулки… в ландо, и вокруг цветущие деревья… И музыка, знаешь, Штраус…
Чашки нервно звенели о блюдца и она едва не опрокинула кувшинчик — и тогда вздохнула глубоко и замерла, а потом стала все делать медленно.
— Я скоро умру.
Видаль молчал, но смотрел на нее.
— Нет, давай не будем об этом.
— Хорошо.
Видаль никогда еще не пробовал такого — пряного, и обжигающего, и нежного. Она не отрывала глаз от его лица, наслаждаясь эффектом.
— Да? Да?
Но в глаза избегала смотреть.
— А бывает, что не нравится! Глупым людям, бывает, не нравится — особенно если прежде пробовали неправильно приготовленный… — снова зачастила она. — Мое предназначение — разбивать сердца. И я разобью тебе сердце. Я хочу быть с тобой. Потому что теперь я умру. Но сердца срастаются, я знаю. Я знаю теперь. Первые сто лет я захлебывалась его болью — но и это прошло. Я хочу быть с тобой. Они мне хозяева, но я защитила себя на две тысячи лет несчастья. А теперь они призовут меня — и я пойду, так устроено. Две тысячи лет они искали меня и не могли найти, но теперь мой срок вышел — и я унесу им твою боль…
— Матильда! — наклонился к ней испуганный Видаль.
— Нет.
Она наконец посмотрела ему в глаза, очень прямо.
— Зови меня — Сурья.
И хотела про это объяснить, но увидела, как Видаль опускает руку с наклоненной чашкой и шоколад льется, льется по столу и стекает за край.
— Мне холодно. Согрей меня.
— Может быть, ты поспишь немного?
Они вернулись в спальню. Шоколад не помог — Матильда дрожала от холода, кутаясь в одеяло и в руки Видаля.
— Нет, я хочу рассказать тебе всё, что знаю. Я много забираю у тебя — и хочу еще больше. Но об этом потом. Я хочу дать тебе что-то взамен. Но у меня ничего нет. У меня есть только то, что я знаю. Этого не знает больше никто. Никто из людей. Но я помню, и ты слушай меня, а потом я попрошу у тебя невозможного — и ты это сделаешь, правда?
— Правда, — отвечал Видаль, прижимаясь губами к ее ледяному рту. Ему все казалось, что она постепенно холодеет и истончается, становится прозрачной. И он обнимал и обнимал ее, и слушал, слушал.
Я видела, как пала Тьма и мир рассыпался на тысячи осколков.
Я видела, как уцелевшие люди на осколках мира бродили, опустошенные, как земля, без памяти и смысла. Те, кто оказался под покровом тьмы, никогда не вышли на свет, их просто не стало там. Вышли другие. Память — их собственная память, воспоминания каждого из них, единственные и неповторимые, как узор радужки, так никогда и не вернулись к ним. И без памяти, без смысла, они были более жестоки и более беспомощны, чем звери. Они убивали без цели и рыдали без горя. Их разрывали чувства, которых они не узнавали.
И тогда, я видела, Чорна ходила между ними, от острова к острову, в кромешной тьме, и будила в них ту память, что лежит в самой глубине, спавшую в них беспробудно память рода, подвластную ей.
И я видела, как они стали селиться вместе и устраивать жизнь так, как устраивали их предки. Давным-давно мертвые имена оживали на их губах, когда они нарекали своих новорожденных. Мертвые обычаи создавали и охраняли их жизнь.
Мастера появились сразу — я знаю, кто был первым, его звали Джон и он смог увидеть. Может быть, дело в том, что рядом оказалась я — и я светилась во тьме. Но я не уверена, потому что и другие мастера как будто сами собой завелись в разных частях мира. Так что я не знаю, кто кого спас. Может быть, увидев мое свечение, он смог увидеть и свет. Может быть, он сам его видел — и в его свете мое сияние спряталось… Так или иначе, Их затея провалилась. Они не нашли меня тогда.
— Ты говоришь… Это сделали твои хозяева? Чтобы найти тебя? Вот просто так разрушили мир?
— Они не разрушили, только затемнили.
— Этого хватило… Убить людей, убить мир. Ради того, чтобы найти потерянную… солонку?
Сурья ощерилась.
— Солонку! Ты…
Рука ее поднялась и пальцы согнулись, как хищные когти, целясь ему в лицо. Но волна дрожи снова прокатилась по ее плечам, и она опустила руку, опустила взгляд.
— Ты прав. Для них все так и есть. Им всё равно — люди, не люди. Найти укатившуюся под стол солонку. Не перебивай меня больше. Слушай про мастеров. Вот как было. Не зная друг друга, не сговариваясь, словно повинуясь инстинкту, они подбирали самые мелкие осколки мира и выращивали их — жаром собственного сердца, пристальным взглядом любящих глаз.
Им казалось, что они творят мир из ничего.
Но это не так.
Это никогда не было так.
Тьма лишь поглотила мир, но не ей уничтожить его. Ваш мир — один, целый, подобный драгоценности среди драгоценностей, в сияющей звездами бесконечности, в окружении множества миров. Тьма скрывает его. Мастера… как дети, дышащие на замерзшее окно. Мир есть. Они верят, что видят его — и освобождают из тьмы.
— Значит, мы не рисуем картины? Мы лишь стираем пыль со старых холстов?
— Нет, мой Видаль, нет. Не так. Не с чем сравнить: то, что было, что кануло во тьму — его уже как бы и нет. У него нет видимости. Вы не просто ее восстанавливаете, вы — правда! — вы создаете ее заново. Так, как подскажет ваше сердце, чутье, то, что вами руководит, я не знаю, что это. У меня этого нет. Ты не можешь создать то, чего не было. Ты не можешь создать то, чего не может быть. Но то, что может быть, ты создаешь сам, создаешь его собой, создаешь его своим. Таким, как только ты… только ты один можешь его создать. В темноте столетиями оно было и не было. Было собой и не было ничем. Ты возвращаешь его сущность, существование. Понимаешь?
