Наталья Рузанкина - Присутствие
— Больно… больно… — веки девочки затрепетали; она стала метаться под руками врача. — Мне было больно, а она меня пожалела… Императрица Ли-Цзинь.
Голубоватый свет под потолком стал угасать, лицо девочки запунцовело, она вздохнула, будто всхлипнула, и погрузилась в глубокий обморочный сон.
— Что можно сказать? — полный, чуть неряшливый человек вытирал веснушчатые рыжие руки полотенцем ослепительной белизны. — Галлюциногенный бред, её, по-видимому, напугал этот негодяй, убивший её жениха. Странно, что он не тронул её… Кстати, горло несчастного изрезано так, что… Патологоанатом смог хотя бы определить, какое оружие нанесло такие страшные раны?
Худенький остроносый лейтенант зябко повёл плечами.
— Экспертиза показала, что это был зазубренный ржавый нож, крупинки ржавчины остались на порезах. Но вот что странно…
— ?
— Там, рядом с трупом, валялся цветок. Обыкновенный, белый, но с окровавленными лепестками…
— Возможно, в изощрённом уме убийцы возникла мысль после совершённого преступления, и он воспользовался цветком из букета и омочил его в крови убитого, завершив таким образом страшный ритуал.
— Но почему же он не тронул девочку?
— Знаете, я всё больше прихожу к выводу, что это был один из её сумасшедших поклонников. Тайно следил, установил место свидания, устранил соперника — как это бывает в пошлых мелодрамах, а на неё не поднялась рука. Там, наверное, есть следы другого мотоцикла, или примятая трава рядом, или обломанные ветки. Я не верю в чудеса, лейтенант, хотя в этом мире многое необъяснимо. Не ангел же мститель спустился с неба, чтобы покарать этого мальчишку.
— Никаких следов, — тихо сказал лейтенант. — Не сбита роса, не обломаны ветви, только потухший костёр и белый цветок в крови. Никаких следов…
* * *Желтоволосая доживает последние дни, и я всё же хочу обрадовать её своим присутствием. Я не мщу ей, я только возвращаю назад боль, боль, которую испытывала я, когда она провожала меня в землю, и руку мою оттягивало любимое гранатовое ожерелье, так заботливо уложенное в гроб Возлюбленным моим… Мне тогда принадлежало только ожерелье — ныне мне принадлежат и дом, и сад, и небо над садом, и мой Возлюбленный. Только он ещё не знает об этом. Лучистая садовая вселенная приняла меня мягко и ласково, для неё я — один из цветков, затерянных в глубинах её галактик, снеговая хризантема, пришедшая из дальней-дальней дали, из золотого китайского века, когда превыше всего ценили совершенство.
Даже жестокость была совершенна в этом веке, отличаясь небывалым доселе изяществом и чистотой, и радостно было принять её, и сделать смерть свою произведением искусства не менее удивительным, чем ветка вишни в росе, чем закат сквозь кленовые ветви, чем беседка, нагретая поздним солнцем. Но моя смерть не была произведением искусства, не светом и воздухом, не пространством кипучего моря или заповедного озера веяло от неё, а неизбывной тоской, более глубокой и неподвижной, чем провалы ада… Я и не успела её вкусить, я очнулась в новой жизни в цветочной плоти, а сейчас собралась её скинуть, как надоевшую одежду, скинуть и засветиться, запылать в новой плоти. Человеческой…
* * *Мука была неотступна и казалась бесконечной, но бесконечнее всего были вечера, страшные, длинные, золотые. Их необъятные лучи пронизывали воздух. А ей казалось — её тело, её сердце и каждую малую клетку больной, измученной плоти. Её пугал птичий щебет, блеск росы на листах, шелест ветра в широких вершинах, даже самое малое трепетание листа подорожника вселяло в неё тягучий, непонятный страх. Пару раз она плакала глубоко, навзрыд, ибо почудились ей шаги и голос сына на крыльце… Она выбежала на голос, как была — в исподнем, и зашлась в рыдании, когда поняла, что понемногу, исподволь начинает сходить с ума.
Она боялась оставаться и в комнате. Ей казалось, что низкий дом, будто карточный, в любую минуту сомнёт чья-то чудовищная рука, и она погибнет под обломками, и, самое страшное, даже там, за гробом, будет длиться эта непередаваемая мука длинных золотистых вечеров.
Сегодняшний вечер был не похож на те, мучительные, и она устало подумала, что, может быть, кто-то свыше решил сжалиться над ней и предназначенный ей глоток боли развеять в холодеющем воздухе. И она решила принять этот вечер, и вышла на крыльцо в цветастом цыганском халате и синих чунях на босу ногу, вдыхая запах недавнего дождя и острый запах неведомых цветов. Сердце больно закололо, в висках застучала кровь, и некий взгляд почудился ей из сада, странный взгляд, глубокий, долгий, выжидающий.
Век не смежая, гляжу
Взглядом, долгим, как дождь…
Так внезапно пришли на ум эти томительные строки, и она, похолодев, вспомнила, откуда они… Из того проклятого, зеленого, с золотым тиснением сборника японской поэзии, который, говорят, до последнего дыхания не выпускала из рук та, что покончила с собой в этом доме. Они сожгли тогда в том знаменитом костре не все книги, и недавно этот томик попался ей на глаза, и она вскрикнула, как от присутствия некоего чудовищного существа, а сегодня полными ужаса глазами всё утро разглядывала лёгкие замшевые лодочки, словно в ожидании прежней хозяйки кокетливо прислонившиеся к ножке кровати. Запихав их в полиэтиленовый пакет, она отнесла их к мусорной яме на стыке двора и улицы и забросала жёсткими палыми листьями.
«Их сожгли, — тупо думала она, глотая колкий осенний воздух. — Их сожгли, как же…»
Ответа не было ни у неё, ни у Хозяина, который, наглотавшись снотворного, тяжело, болезненно спал вторые сутки, намотав на пальцы вишнёвое ожерелье.
— Всё о ней… — обречённо подумала она, на краткое время забыв даже погибшего сына. — Дом переполнен памятью о ней, он вот-вот рухнет от этой памяти, везде её горький, тяжёлый, как из пыльного шкафа, аромат, я задыхаюсь…
Потом в её думы снова пришёл сын и расположился там по-детски озорно, вольготно, солнечно-рыжий, медлительный, большеротый, с такой живой, усмешливой улыбкой, будто и не умирал вовсе. Она поплакала над рюмкой коньяка в кухне, потом тупо листала какие-то газеты, перебирала вещи, что-то стирала в замызганной ванне. День отполыхал, как небесный костёр, золотые вкрадчивые лучи вечера снова потянулись в комнату сквозь облетающие листья, когда она, слегка заглушив коньяком непреходящую боль, решила выйти в этот вечер…
Она грузно опустилась на крыльцо, поджала отёкшие ноги, а взгляд продолжал длиться, неотступный, упорный, и среди переплетений ветвей и листьев она разглядела маленькое рыжее тело и острую мордочку с малахитовыми глазами.
