Наталья Рузанкина - Присутствие
Тот минувший костёр вошёл в его нынешний день; густо и печально горело в нём сердце т е п е р ь, а не тогда, два месяца назад, когда с брезгливым недоумением он смотрел на всё, связанное с ней, летящее в огонь — хрупкие лепестки поэтических томиков, какие-то засушенные розовые ветки, косынки, кисейные шали… Этот, через два месяца вернувшийся костёр, в котором горело его прозревшее сердце, был столь мучителен, что он вздрогнул и застонал, как от боли, и тут же в его жизнь вернулся слух, вернулся надсадным свирепствующим криком весноватой:
— И не собираюсь я воевать с этой чокнутой, хоть она и мертва! Если в этом доме ты или эта вшивая лохматая пьянь, называющая себя богемой, устраивает подобные розыгрыши, я… я уйду!
С мгновение она молчала, уставившись на что-то за спиной его, затем протянула ненавидяще-жалобно:
— Боже мой! Опять эта тварь здесь!
Снятый с жирной белой ноги, рваный клетчатый тапок полетел в неведомого врага, и, обернувшись, Хозяин увидел, как по саду от беседки апельсиновой кометой несётся Лорен.
— Ты сходишь с ума! Ты ненавидишь даже кошку… — Хозяин качал головой и разглядывал Желтоволосую так, как будто видел впервые.
И тогда Желтоволосая закричала. Всё самое глубинное, бабье, потаённо-гнусное выплеснулось в этом крике. Желтоволосая кричала, что именно эта тварь, которая дорога ему, как память о чокнутой, убила её Майки, что если Лорен ещё раз подойдёт близко к дому — она обольёт её кипятком, что он уже доказал свою любовь к ней, когда отказался удавить Лорен над трупом Майки…
Всё это время Хозяин разглядывал её презрительно-недоумённо, как некое тропическое насекомое, которое может ужалить, и ужалить смертельно, но вот визг оборвался. Словно где-то рядом лопнула струна чудовищного инструмента.
Нарочито громко стуча расписными чашками, скривив тонкий злой рот, Желтоволосая, переваливаясь полнеющим телом, давяще всхлипывая, поспешила по садовой тропинке к дому, а он ещё сидел, рассматривая на свет вишнёво-винные камни, и вдруг несказанной свежестью, небесным простором повеяло из сада.
Лёгкое, до дрожи знакомое прикосновение тронуло плечо его, и он обернулся, подавив крик, ибо показалось ему, что о н а стоит за спиной, невесомо-лёгкая, смеющаяся, в платье столь же дивном, сколь и ожерелье. Но исчезла сквозняковая свежесть, а за плечами в лучах бабьего лета плавился, прощально горел сад — астры, золотые шары, хризантемы… Вновь на дорожке сидела Лорен и смотрела на него глубоким, загадочным взглядом. И тогда, не стыдясь, что кто-нибудь услышит, ибо в огромном лучезарном просторе бабьего лета был только он с рыжей кошкой, Хозяин тихо заплакал о невозвратимом…
* * *В моём саду пахнет вечером, нагретой за день солнечной корой, засыпающими цветами, зелёными островками мха на крутых боках сумрачной кадки, сухой полынью. Небо, тронутое розоватыми мазками высоких, размётанных дневным ветром облаков, приобретает невиданную глубину и ясность. Будто кто смотрит на тебя из того светлого далека, за тысячи тысяч миль, за тысячи тысяч лет, и всё знает про твоё минувшее и настоящее, и знобко и холодно от его взгляда…
Мой вечерний сад недолго спит в густой, насыщенной травами тишине, его покой нарушает мотоциклетный рёв. Чёрной, затянутой в кожу и визгливо матерящейся стаей у моего дома тормозит компания прыщавых тонкошеих юнцов и разрисованных всеми красками девиц на «Явах» и «Хондах». Ломкие, тонкие, странные, с надрывом смеющиеся, они напоминали безумцев. Один из них, в зелёном, с белыми молниями шлеме, рывком отворил калитку и взбежал на крыльцо, так же визгливо матерясь и топая высоченными, подбитыми железом ботинками.
Дверь отворилась, и опухшая от сна Желтоволосая, неряшливая, небрежно причёсанная, возникла в проёме, захватчик шагнул в дом, и коридорная тьма поглотила его. До меня донеслись обрывки разговора, но по ним я восстановила весь разговор полностью, ибо захватчица исходила болью за этого юнца, тонкошеего, злого, дурнопахнущего, ибо юнец приходился ей сыном. Гневные, истеричные крики её наполнили дом, засыпающий сад, разорвали божественную тишину моего цветущего мира и покоя, а я подумала, что убить человека легче, много легче, чем собаку, особенно… во сне. Захватчиков уничтожают, уничтожают и потомство их, чтобы ни следа, ни праха не осталось на земле от их хищной, потной, звериной плоти, от душ, бездонных и беззвёздных, как забытые глухие колодцы, и я решила уничтожить потомка захватчицы и, пригубив от боли её, много большей, чем теперешняя, вернуть себе человеческий облик, свести её с ума, и погубить, и остаться в доме с моим Возлюбленным. Навсегда. Вот почему, когда сын Захватчицы появился на пороге, я одела особым очарованием сад, заставила громче звучать язык птиц и цветов, и, помедлив на пороге и сонно моргая оловянными, в белесых ресницах глазами, юнец произнёс длинную, витиевато-матерную фразу и спрыгнул прямо в цветник, в упругие циннии и георгины, а я слышала их крик и видела кровь, сбегающую со стеблей, и манила его к новым цветам, в глубину сада, и думала, что месть близка, очень близка.
* * *Тихо струятся капли с сосновых стволов, гаснет в воде уснувшее солнце, сизая голубиная мгла окутывает лес, поляну, костёр, высокий, смолистый, с привкусом поздней горечи.
Маленькая темноволосая девочка, поджав ноги в продранных джинсах, сидит на невысоком берегу круглого, с глухой чёрной водой озера, и крупный рот её, с карей точкой родинки над верхней губой, вздрагивает в рассеянной улыбке, а взгляд устремлён на жёлтые полузакрытые чашечки прибрежных калужниц. На коленях её — книга в бумажной мятой обложке — «Китайские сказки и предания», и глядят, глядят с её страниц тысячи лет назад рисованные на шёлке длинноглазые лукавые лица «императриц Поднебесной». Пятна заходящего света лежат на пожелтевших страницах, и в свете том наливаются сиянием надменные глаза, улыбаются изменчивые губы. Девочка долго-долго рассматривает одно лицо, потом вновь переводит взгляд на чёрное тяжёлое озеро, и в лице её — всё те же пятна света.
— Императрица Ли-Цзинь, — шепчет она зачарованно. — Ли-Цзинь.
Большеротый, веснушчатый, как будто сонный, с лицом пухлым, ребяческим, чьи черты слабо напоминали черты Желтоволосой, появляется перед ней сутуловатый подросток в байкерской куртке, сплёвывает, обнимая за плечи, и с тем же сонным равнодушием всматривается в книгу.
— Пойдём, брось ты эту херь. Пойдём, пойдём, кофе сварен, ща хлеб с сосисками пожарим.
— Подожди, — девочка примечает теперь, что пятна света, как монеты, плавают в черноте озёрной воды. — Подожди… Красивая?
