Далин Андреевич - Зеленая кровь
"Волки? – спросил Хольвин. – Люди убили волков, которые были нужны твоему лесу?"
Хранитель вдруг оказался очень близко – не подошел, не подплыл, а будто просочился сквозь реальность, как сквозь промокашку. Теперь его голова обрела четкие очертания – два огромных изумрудно-черных глаза смотрели с бледного, хрупкого, нечеловеческого лица, полупрозрачного, как матовое стекло. Ветер рванул по древесным вершинам, потемнело и свет померк, осталась только зеленая чернота страдающих глаз, беспомощность, боль и тоска – и предчувствие чего-то неминуемого, ужасного.
Бледные тени оленей пронеслись в этой черноте, волки пришли и легли на окровавленную траву, и призрачный свет на миг озарил осунувшуюся медвежью морду с всепонимающими человеческими глазами. Потом морок пропал. Хранитель спался, расплылся полосой тумана. Вернулась синяя осенняя ясность, нежный шелест листвы, птичья перекличка и сладкий свежий запах.
Хольвин очнулся. Волк в Старшей Ипостаси сидел рядом с ним на мокром мху, усыпанном желтыми пятаками березовых листьев, глядел снизу вверх.
– Пойдем дальше, – сказал Хольвин.
– Ты это… – волк отвлекся, чтобы почесать бок, и продолжил: – Ты разговаривал с лесом, что ли? Правда?
– Да, – сказал Хольвин и старательно улыбнулся.
– Он сердится? – спросил волк шепотом.
Хольвин не видел причин врать честному зверю.
– Сердится. На людей. Не на шутку. Лес сердится… и сам Зеленый сердится, – сказал он, непроизвольно понизив голос. – Мне объяснили, но не сказали, можно ли это предотвратить.
Волк прижался плечом к бедру Хольвина, как пес.
– Пойдем. Ладно.
Хольвин погладил его мокрые волосы.
– Сделаем что сможем. И будь что будет.
Волк с облегчением сменил Ипостась и встал на четыре лапы, куда более удобные в лесной чаще, чем человеческие ноги. Хольвин пошел следом. Маленькие Хранители возникали то там, то тут, провожая и волка, и его самого, то выходя из ниоткуда, то снова скрываясь, строя рожицы и размахивая ручками – им было весело. Лесная чаща благоухала грибной сыростью, землей и густым хвойным настоем, он полнился шорохами. Середина октября в лесу гораздо холоднее, чем в городе, но до настоящего осеннего оцепенения было еще весьма далеко: мелкий лесной народец запасался на время холодов жиром или провизией и вершил свои мелкие дела. Хольвину под ноги во множестве попадались стерженьки расшелушенных белками еловых шишек; мыши-полевки протоптали во мху целые дороги. Облепленные бурыми листьями и хвоей серо-розовые сыроежки, почти погруженные в мох, интересовали только флегматичную улитку; краешек самой крупной, правда, кто-то аккуратно съел. Тропу не спеша перешел еж – ни волк, ни человек не произвели на него особенного впечатления. Правда, двоесущные не встречались на пути; вероятно, все пришлые, заслышав волчью перекличку, оставили земли, принадлежащие Стае.
А сама Стая обнаружилась в глубоком овраге, вернее, высохшем русле старого ручья. В укрытом от ветра местечке, похожем на песчаный грот, горел небольшой костер; около костра уцелевшие дожидались своего родича.
Они все были в Старшей Ипостаси – и все рванулись вперед, перекидываясь на бегу. Волк заслонил Хольвина собой, крикнул:
– Остыньте, это посредник! – и Стая остановилась широким полукругом, показывая клыки. Присутствие Хольвина помешало радостной встрече.
– Он меня из клетки выпустил, – сказал волк. – И с лесом разговаривал. Вроде как свой… Да что вы, ребята…
Напряжение спало. Первой не выдержала сука, перекинулась и бросилась вперед, толкнула волка плечом, обхватила за шею, торопливо и жадно принюхалась к волосам, к лицу, за ухо:
– Лютый, Лютый, мы думали – ты мертвый! – так Хольвин и узнал имя волка в Стае.
Лютый скульнул и зарылся носом в ее волосы. Это послужило сигналом к действию для всех остальных. Молодые волки толкались и обнюхивались, покусывали друг друга за плечи и за шею, щенки повизгивали от восторга; старый волк – он выглядел лет на сорок пять человеческих – в старых шрамах на жестком обветренном лице, не спеша, подошел, разогнав молодежь. Лютый, смущенно ухмыляясь, дал себя обнюхать.
– Пахнешь мерзко, – сказал Старый. – Болен, ранен?
– Да так, – пробормотал Лютый, отворачиваясь, с нервным зевком. – Голодный чуток. Да и место там было… вонючее… Здорово, Старый… отлично пахнешь… я соскучился…
– А человеку что надо? – спросил вожак. – Посредник, значит?
– Здравствуй, Старый, – сказал Хольвин, протягивая руки, которые тут же принялись обнюхивать щенки. – Я хочу отомстить людям, которые убивали твоих родичей, и понять, как успокоить… сам знаешь кого. Прошу твоей помощи.
Старый подошел ближе и внимательно понюхал Хольвина в нос, потом перешел к вискам, а под конец взял за руку и внюхался в запястье так, что Хольвину стало щекотно – но он не отнял руки. Он отлично знал, что псы, домашние и дикие одинаково, живут обонянием: у них неважное зрение, а слух дает относительно мало информации социального плана. Старый волк не стал расспрашивать именно потому, что не видел в этом нужды; он, как все псовые, уточнял мотивации и степень откровенности собеседника по тончайшим оттенкам изменения запаха, создаваемого феромонами. Страх, любовь, ненависть, коварство, насмешка, хитрость – все чувства живого существа, обладающего душой, равным образом имеют и для волков, и для собак свой аромат, именно потому человеку совершенно невозможно, даже обладая недюжинными актерскими способностями, обмануть умного пса.
Человека всегда выдает запах лжи.
Закончив это обонятельное сканирование, Старый поднял голову и встретился с Хольвином взглядом зеленовато-желтых холодных глаз, вовсе не похожих на глаза домашнего пса, цепких, разумных и жестоких. Впрочем, сейчас в этих глазах не было ни вызова, ни угрозы. Хольвин чуть улыбнулся, волк наблюдал за ним, склонив голову набок.
– Проверил? – спросил Хольвин ласково.
– Да, – Старый бессознательно облизнул губы, имея, вероятно, в виду увлажнение чувствительной мочки носа, но упустив из виду, что человеческий язык до носа не достает. – Хороший запах. Люди нечасто так пахнут. Хочешь погреться?
Хольвин кивнул, присел на выступающий корень к огню. Волки расселись и улеглись рядом, обнюхивая и толкая друг друга; в их игривых прикосновениях было столько тепла и дружеской нежности, что воспитанный на страшных сказках горожанин не узнал бы в резвящейся компании самых опасных хищников севера.
Старый уселся, обмяв папоротник, спокойно и уютно, по-собачьи опер подбородок на руку. Задумчиво проговорил:
– Убить… да, это было бы хорошо. Это было бы совершенно честно, посредник. От них припахивает… тухлятиной. Я их не видел, но я хорошо нюхал следы. Я могу проводить туда, откуда они пришли.
