Р. Бэккер - Воин кровавых времен
И здесь, как и повсюду, Келлхус блистал.
Однажды ночью, вскоре после ухода Священного воинства из-под Хиннерета, они сидели и задумчиво ужинали рисом и ягнятиной, добытой предприимчивым Найюром. Эсменет сперва заметила, как это здорово, поесть горячего мяса, а потом поинтересовалась, где же их кормилец.
— У Пройаса, — сказал Ксинем, — обсуждает с ним войну. — И о чем можно говорить столько времени?
Келлхус, который как раз пытался проглотить прожеванный кусок, поднял руку.
— Я слушал их, — сказал он.
Глаза его были яркими и насмешливыми.
— Разговор звучал примерно так…
Эсменет сразу же рассмеялась. Все прочие нетерпеливо подались вперед. Кроме озорного остроумия Келлхус обладал еще и необыкновенным талантом подражать чужим голосам. Серве сдавленно фыркнула от возбуждения.
Келлхус напустил на себя надменный и воинственный вид. Он картинно сплюнул, а потом голосом, поразительно похожим на голос самого Найюра, произнес:
— Народ ездит не так, как слабаки айнрити. Они кладут одно яйцо на левую сторону седла, другое — на правую, и те не подпрыгивают, такие они твердые.
— Скюльвенд, я бы предпочел, чтобы ты избавил меня от своих наглых замечаний, — отозвался Келлхус-Пройас.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
— Потому-то ты и не понимаешь путей войны, — продолжал Келлхус-Найюр. — Они опасны и темны, словно щели немытых борцов. Война — это встреча сандалии мира с мошонкой людей.
— Я предпочел бы также, чтобы ты избавил меня от своего богохульства, скюльвенд.
Келлхус плюнул в костер.
— Ты думаешь, что твои пути — это пути Народа, но ты ошибаешься. Вы против нас — просто глупые девчонки, и мы бы отлюбили вас в задницу, если бы она была такой же мускулистой, как у наших лошадей.
— Я бы также предпочел, чтобы ты избавил меня от описания своих склонностей, скюльвенд!
— Но ты останешься жить в шрамах на моих руках! — воскликнула Эсменет.
Стоянка взорвалась хохотом. Ксинем уткнулся лицом в колени, фыркая и трясясь. Эсменет от смеха рухнула на циновку, хохоча так обольстительно, как это умела она одна. Зенкаппа и Динхаз прислонились друг к дружке, плечи их подрагивали. Серве свернулась клубочком и казалось, рыдала одновременно и от смеха, и от радости.
Келлхус же просто улыбнулся, с таким видом, словно не мог понять, чем вызвана всеобщая истерика.
Когда вечером Найюр вернулся в лагерь, все тут же смолкли, одновременно и сконфуженно, и заговорщически. Скюльвенд, нахмурившись, остановился у костра и обвел взглядом ухмыляющиеся лица. Ахкеймион покосился на Серве и был поражен той злобой, что отражалась в ее усмешке.
Внезапно Эсменет расхохоталась.
— Жалко, что ты не слышал, как Келлхус тебя передразнивал! — воскликнула она. — Это было так смешно!
Обветренное лицо скюльвенда сделалось непроницаемым. Убийственный взгляд стал тусклым от… Возможно ли такое? Но затем на его лице вновь появилось презрительное выражение. Найюр плюнул в костер и зашагал прочь.
Плевок зашипел на углях.
Келлхус встал — очевидно, его настигли угрызения совести.
— Этот человек — просто обидчивый дикарь, — раздраженно произнес Ахкеймион. — Между друзьями насмешка — это дар. Дар.
Князь стремительно развернулся.
— Дар? — крикнул он. — Или просто повод?
Ахкеймион ошеломленно уставился на князя. Келлхус сделал ему выговор. Келлхус. Ахкеймион взглянул на лица остальных и увидел, словно в зеркале, свое потрясение — но не смятение.
— Дар ли это? — настойчиво повторил Келлхус.
Ахкеймиона бросило в краску, у него задрожали губы. В голосе Келлхуса было что-то такое… Совсем как у отца Ахкеймиона…
«Кто он…»
— Прости, пожалуйста, Акка, — внезапно произнес князь, опуская голову. — Я наказал тебя за собственную нелепую выходку… Я вдвойне глупец.
Ахкеймион сглотнул. Покачал головой. Сложил губы в подобие улыбки.
— Н-нет… Нет, это я прошу прощения. — Голос его дрожал. — Я был слишком резок…
Келлхус улыбнулся и положил руку ему на плечо. От прикосновения Ахкеймион словно онемел. Отчего-то запах, исходящий от князя, — запах выделанной кожи с едва заметной примесью розовой воды — всегда повергал колдуна в смятение.
— Значит, мы оба были не правы, — сказал Келлхус. Ахкеймион ощутил восторг и мимолетное жутковатое ощущение — ему показалось, будто Келлхус чего-то ожидает…
— Я всегда это говорил! — пробурчал Ксинем с другой стороны костра.
Маршал, как всегда, выбрал нужный момент. Эсменет нервно рассмеялась, подавая пример остальным, и к ним вернулась часть былого веселья. Ахкеймион поймал себя на том, что смеется вместе со всеми.
Каждый из них, в тот или иной момент, неизбежно с кем-то не ладил. Ксинем мог бы пожаловаться на Ирисса, который постоянно бубнил про Эсменет, которая ворчала на Серве, которая придиралась к Ахкеймиону, который бурчал на Ксинема. Тот слишком тупой, эта слишком развязна, тот слишком самодоволен, этот слишком груб, и так далее. Все люди в некотором смысле торговцы; они торгуют и торгуются, не имея ни весов, ни гирь, чтобы подтвердить вес своей звонкой монеты. У них есть лишь догадки. Злословие за глаза, мелочная зависть, обиды, споры и постоянные апелляции к третейскому судье — таков рынок людской жизни.
Но с Келлхусом все было иначе. Он умудрялся просматривать товар на этом рынке, не открывая кошелька. Почти с самого начала все признали в нем Судью — все, включая Ксинема, который официально был главой их лагеря. Несомненно, в нем чувствовалась некая неуверенность, вполне сочетающаяся с его великолепием, но главное — разум, с равным успехом постигающий и день сегодняшний, и седую старину. Сострадание, широкое, как у Инрау, и одновременно куда более глубокое, — человеколюбие, порожденное скорее пониманием, чем готовностью прощать, как будто через мутный поток мыслей и страстей он способен узреть островок невинности, сохранившийся в каждой душе. А слова! Аналогии, ухватывающие самую суть реальности…
Иногда Ахкеймиону казалось, что Келлхус обладает тем, к чему, по словам поэта Протатиса, должен стремиться каждый человек, — рукой Триамиса, интеллектом Аиенсиса и сердцем Сейена.
И остальные считали так же.
Каждый вечер, когда заканчивался ужин и прогорали костры, незнакомые люди собирались вокруг лагеря Ксинема; иногда они выкрикивали имя Келлхуса, но, как правило, просто стояли молча. Поначалу их было немного, но постепенно становилось все больше и больше, пока их число не достигло трех дюжин. Вскоре аттремпцы Ксинема начали оставлять широкие промежутки между своими круглыми палатками и шатром маршала. Иначе им бы пришлось ужинать в обществе чужаков.
