Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь
— Около тридцати лет, чернявый, горбоносый, владеет магией без приспособлений. У кого еще хватило бы дерзости проскользнуть под самым носом прелата Абердинского? Хоть его люди и уступают нашим, но уж границы графства они перекрыли надежно, а этот человек прошел мимо постов тенью. Опять же, Дикая Охота. Ворон — некромант и малефик, а кто еще мог бы договориться с древним злом такой мощи?
— Что скажете об этой Бринар? — тихо спросил Игнаций, потирая ломящие виски: третью ночь спал по три-четыре часа, и сегодня его снова подняли из постели немного позже полуночи, стоило только уснуть. Впрочем, если Арсений напал на след Ворона, это стоило бессонной ночи магистра. В очаге поленья охватило жарким пламенем, и в его свете утомленное лицо инквирера, сиречь дознавателя, Каприччиолы казалось каменной маской. Только глаза, живые и пытливые, теплились темными угольками под нависшими бровями. Истинный пес Церкви — способный идти по следу, забывая о телесной и душевной слабости.
— Женевьева Бринар — верная дочь Церкви. Я в этом убежден. Истово верующая, воспитанная в благочестии. Притом, у нее ума не хватит, чтоб задуматься о чем-то, кроме дома и детей. Да, вот детей она, пожалуй, любит больше веры. И больше собственной жизни. Чуть ли не костра ожидала, а сына выгораживала изо всех сил.
— Это правильно для женщины, — все так же негромко сказал Игнаций. — Быть матерью — святое предназначение, которое нельзя ставить в вину. Конечно, если ради любви к детям не нарушаются законы Церкви. Виновна ли Бринар в злонамеренном нарушении этих законов, брат Арсений?
— Нет, — отозвался Каприччиола. — Перед Светом Истинным я свидетельствую: сделанное ею было сделано от страха и женского недомыслия. И в раскаянии она была совершенно искренна, пройдя испытание благодатью без малейшего вреда. Я назначил покаяние матери и сыну, дочь же и вовсе ни при чем.
— Разумно, — кивнул Игнаций. — Доверюсь вашему опыту, брат мой. Но Бринар… Где-то я уже слышал это имя…
Он снова потер виски, стыдясь собственной слабости. Смутное воспоминание, маячившее на самой границе сознания — если б не бессонные ночи, Игнаций с легкостью ухватил бы его.
— Возможно, вы помните имя Энидвейтов, на которых донес ее муж? — пришел на помощь Каприччиола, протягивая к огню руки.
— Энидвейт? — поднял голову Игнаций. — Погодите, да… Я вспомнил. Это было десять лет назад или немного раньше. Вы уже служили тогда в этих землях, брат Арсений?
— Нет, я здесь лишь девятый год. В хрониках монастыря нашлось кое-что об этой истории, но столь смутно и разрозненно, что я, признаться, не поверил в большую часть.
— Энидвейт, — повторил Игнаций, словно катая имя во рту. — Это и в самом деле темная история, брат Арсений и, что хуже, не служащая к славе нашего ордена.
— Да, я читал, — кивнул Каприччиола. — Даму Энидвейт действительно подвергли насилию во время дознания? В инквизиторской тюрьме? Немыслимо!
— Увы…
Игнаций позвонил в колокольчик, вызывая служку. Бертран сегодня лег спать раньше — пусть отдохнет, а то ведь честно пытался бодрствовать наравне с ним. А келейную обслугу приезд отца Каприччиолы все равно поставил на ноги…
Служка, похожий на взъерошенного воробья, заглянул в дверь, сдерживая зевоту, спросил, что изволит пресветлый отец Игнаций. Выслушав, умчался за горячим вином.
— Увы, — повторил Игнаций, слегка морщась. — Да, это и послужило причиной смещения тогдашнего главы отделения в герцогстве Альбан. Во-первых, само насилие, во-вторых, как раз перед этим госпожа Энидвейт была освидетельствована и признана неспособной творить колдовство. А немного погодя эта столь невинная дама выказала такое сопротивление насильнику, что мерзавца вывернуло наизнанку в самом прямом смысле.
— Заклятье Иссария? — живо заинтересовался Каприччиола.
— Нет, обычный всплеск инициации, полагаю. Скорее всего, она сама не знала о своем даре.
Игнаций откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, что начали слезиться от света, и размеренно заговорил. Теперь события двенадцатилетней давности всплывали в памяти легко и стройно.
— Дюжину лет назад светский суд герцогства Альбан разбирал тяжбу барона Бринара против рыцаря Энидвейта. Барон обвинял рыцаря в неуплате долга и требовал в счет его возврата большую часть земель рыцаря и его замок.
— А как же закон о ленных владениях? — поинтересовался Каприччиола. — Отчуждение замка и феода ему противоречит…
— В сущности — да. Но рыцарь, взбешенный тем, что суд постановил уплатить долг деньгами и частью земель, напал на замок барона и ранил его самого. Это дало повод для продолжения тяжбы. Вот тогда Бринар и принес жалобу в инквизиторский капитул, что жена и сын рыцаря повинны в колдовстве.
— И куда же делся сын?
В дверь тенью скользнул служка. Поставил на стол поднос с двумя исходящими паром глиняными стаканами, едва ли не украдкой ткнул к ногам Игнация грелку, завернутую в шерстяной плед, и так же тихо вышел. Все служители знали, что на подобную погоду у магистра мучительно ноют суставы, но подчеркнутого внимания к своей слабости он не любит. Один стакан Игнаций передал Каприччиоле, второй обхватил ладонями, дыша горячим пряным ароматом.
— Понятия не имею, — спокойно сказал он. — Как и весь капитул. Рыцарь Энидвейт поклялся на святых реликвиях, что местонахождение сына ему неизвестно, прошел полную проверку сам, а следом были подвергнуты проверке его жена и две малолетние дочери. Дочери, насколько помню, умерли в тюрьме от колдовской лихорадки: инициация матери зацепила и их, пробудив кровь. Даму Энидвейт, разумеется, предали милосердному очищению огнем.
— Да будет к ней милостива Благодать, — равнодушно бросил Каприччиола. — А рыцарь?
— Выгнал из замка всех слуг и домочадцев, заперся в башне и, пока посланный его арестовать паладин ломал дверь, бросился на меч.
Грея ладони о горячую глину, Игнаций думал, что воистину каждый должен быть хорош на своем месте. И не в гордыне дело, когда он, глядя на Каприччиолу, думает: как умел отец-инквирер на своем месте следователя и как непригоден он был бы на его, Игнация, месте магистра. Ибо магистр — пастырь, обязанный печься и сожалеть о каждой заблудшей овце, как бы далеко она ни ушла от сияния Благодати. В голосе же Каприччиолы, когда он говорил о сожженной женщине — ни следа сожаления. Дела минувшие, мол, и как еще можно было с ней поступить? А с Игнация спрашивает за каждую утерянную душу самый строгий судья и дознаватель — собственная совесть. И она говорит, что даму Энидвейт можно было спасти, будь дознаватели ордена в том процессе расторопнее и внимательнее. Дети же и вовсе пострадали невинно.
