Сергей Волков - Пастыри. Черные бабочки
Смотреть Иоселиани «натощак», то есть трезвым – это пытка. Напротив, после принятия любого алкоголя в водочном двухсотграммовом эквиваленте фильмы гениального французского грузина расцветали совершенно неожиданными красками, а картинка на экране словно бы раскрывалась с новой стороны, иногда даже пугая своей удивительной отточенностью.
Встретившись на выходе из метро, Илья с Яной взяли по паре баночек настоящего английского джин-тоника, продававшегося в поражавшем выбором спиртного магазинчике напротив храма Святого Николая Чудотворца, и не спеша двинулись в сторону кинотеатра.
Уютные кривоватые улочки и переулки, заполнявшие собой все пространство между Москва-рекой, Яузой и Таганской площадью, поражали своим малолюдством. Впрочем, это было вполне объяснимо – тут почти никто не жил, а старинные двух-трехэтажные особнячки занимали офисы, конторы и учреждения.
Единственным исключением был огромный, щедро украшенный лепниной и прочими архитектурными излишествами сталинский дом на Гончарной улице. Когда-то Илья бывал в нем едва ли не ежедневно – здесь обитал Вадим Завадский, верный друг Зава-Арамис, так неожиданно оказавшийся Наблюдающим Великого Круга.
Сказать по правде, Илья до сих пор не отошел от того злобного изумления, которое охватило его после признания Вадима. И где-то в глубине души Илья считал, что наказание, наложенное Пастырями на Завадского, справедливо, но не с точки зрения его вины перед Великим Кругом, а с точки зрения некой высшей, надмировой справедливости.
Зава поплатился за то, что предал самого себя, – так думал Илья, и это свое убеждение он готов был отстаивать перед кем угодно...
Впрочем, сегодня Илье не хотелось размышлять о каких-то серьезных и неприятных вещах – уж слишком весенним, слишком радостным и ярким выдался день.
В пронзительно-синем небе яростно полыхало желтое солнце. На подсохших крышах весело чирикали воробьи, и в тон им что-то дерзкое орали с веток старых тополей вороны.
Готическим храмом плыла в небесной синеве серебряная высотка, и обрамленная колосьями звезда на ее шпиле горела нестерпимым холодным огнем.
– «А тому ли я дала... обещание любить? Мама, ну не виноватая я, не виноватая я, что не могу я без любви любить богатого!» – писклявым голосом спел мобильник в кармане у Ильи. Он вынул телефон, глянул на определившийся номер – звонили с работы. «А нет меня, на фиг!», – радостно подумал Илья и отключил звук.
– Поп-суш-ник-ты, Пр-валов! – улыбнулась Яна. – У-т-бя-па-т-логи-ческая-тя-га-к-зв-здам-шоу-б-знеса!
– Ну, если звезды зажигаются, значит это кому-нибудь нужно, – философски закатил глаза Илья.
– А-га, да-т-лько-вот-они-вс-гда-гас-нут, а зн-чит – ни-ка-кие-это-не-зв-зды! – рассмеялась в ответ Яна.
Так, болтая и потягивая джин-тоник, они прошли по Верхней Радищевской улице, свернули в тихий Рюмин переулок и оказались на Гончарной. Впереди свежо белели приземистые башенки подворья Свято-Пантелеймоновского русского Афонского монастыря, а за глухой стеной высились черные, строгие купола храма Святого Великомученика Никиты.
– Здесь монахов готовят, перед тем как в Грецию, в сам Афонский монастырь, отправлять, – сообщил Яне Илья, указав рукой с зажатой в ней банкой на белый шатер колокольни.
– Ж-уть, н-верное, стр-ашная – д-вести-с-бя-до-т-го, что-бы-ст-ать-м-нахом. – Яна по-детски скривила губы.
– Кому жуть, а кому – счастье, – пожал плечами Илья, и почему-то опять подумал про Завадского: «Сидит, наверное, Вадька в каком-нибудь архиве, пыль глотает, бумажками шелестит...»
– С-м-три, Пр-валов! – Яна подергала Илью за рукав. – Р-яж-енные!
По противоположной стороне улицы двигалось десятка полтора подростков. Все в причудливой черной одежде, с одинаковыми черными волосами. У девчонок ярко выделялись на бледных лицах густо-угольные губы и жирно подведенные глаза, отчего казалось, что все они в масках театра Кабуки.
Впрочем, немногочисленные кавалеры тоже не отставали от своих подруг. До крашеных губ дело не дошло, но на щеках у пацанов чернели какие-то символы, а многочисленные цепи и всевозможные висюльки заставляли вспомнить вериги блаженных.
– Это не ряженые, – Илья усмехнулся, припомнив девиц из метро, – это глумы. Ну, типа панков там, рокеров и прочих хиппи. Неформалы, как раньше говорили.
– А-а-а! – понимающе кивнула Яна и замолчала, с профессиональной пристальностью разглядывая темные покачивающиеся фигуры.
Вереница подростков тем временем начала пересекать улицу. Глумы двигались странной, водолазной походкой. Они не разговаривали друг с другом, не вертели головами и вообще не делали лишних движений.
– Небось под кайфом все! – предположил Илья, побулькивая джин-тоником.
– Не-а, – помотала головой бывшая оперативница, – т-ут-х-уже-д-ела!
– В смысле?
– В-пр-ямом, – Яна свободной рукой легонько коснулась уха своего спутника: – О-ни-в-се-в-на-уш-никах! М-зыку-с-луш-ют!
Илья присмотрелся – и точно. Глумы отгородились от окружающего их мира незримой, но прочной стеной. Проводки наушников паучьими лапками крепко вцепились в их головы, и по ним текло нечто неслышное никому, кроме облаченных в черное подростков.
Посторонившись, Илья и Яна пропустили мрачную стайку глумов. Попробовав заглянуть в остекленевшие глаза крайнего из пацанов, Илья не увидел там ничего, и у него осталось ощущение, что он смотрел в мутную лужицу.
– Ин-тресно, – хмыкнула Яна, – у-них-у-в-сех на-щ-ках-б-аб-чки-нар-сов-аны!
В очередной раз подивившись наблюдательности подруги, Илья отметил про себя странное совпадение: они идут смотреть «Охоту на бабочек», а по дороге им попадается кучка тинейджеров-глумов с бабочками на щеках...
– Вот так родишь ребенка, а потом он вырастет, и заберут его к себе черные бабочки, – неожиданно тоскливым голосом произнесла Яна, и Илье захотелось обнять ее, прижать к себе – и никогда не отпускать...
* * *Фирменный поезд «Байкал» лязгнул сцепками и остановился. Бледно-зеленое здание вокзала нависло над составом, заслонив черное ночное небо. Станционный фонарь заглянул в окно, осветив спящих в плацкартном вагоне пассажиров. Гулкий металлический голос, лишенный половых признаков, пробубнил: «Скорый поезд номер девять „Иркутск – Москва“ прибыл на первый путь. Стоянка поезда пятнадцать минут. Отправление в два часа четыре минуты. Повторяю...»
По перрону неторопливо прогуливались вышедшие подышать полуночники. Вился в морозном воздухе табачный дым. Бодро вскрикивая: «Пиво! Рыба!», промчалась на кривых ногах бабка-лоточница.
