Кол Бьюкенен - Фарландер
После ухода из Сато прошло двенадцать дней, когда Че, измученный, в лохмотьях, спустился наконец к побережью. В первом портовом городишке он приобрел мула и, покупая продукты у не отличавшихся доброжелательностью островитян, продолжил путь по побережью, в сторону Чима, где сел на первый же шлюп, отправлявшийся в Кос.
В монастырь Че не вернулся.
Прошло три года, и вот теперь Че стоял в шаге от открытого окна. Если бы он оглянулся, но увидел бы уходящую спиралью вниз и теряющуюся из виду дорожку из огибающих стену следов, затвердевших комочков ткани. Но смотреть вниз Че не стал.
Из окна над ним доносились звуки любовной игры, громкие, бесстыдные. Он ждал, пока игра закончится, пока эти звуки стихнут. Ждать пришлось недолго.
Решившись наконец заглянуть в окно, Че увидел жирную мужскую задницу, бледную, с ямочками. Она мелькнула и тут же исчезла под натянутой торопливо рясой. Лицо женщины он рассмотреть не смог, но при первом же взгляде на нее в нем что-то дрогнуло, а по спине пробежал холодок. Отпрянув, Че прислушался к шороху платья, сжал зубами гарроту, подобрался и прыгнул.
Он уже был в комнате и стоял, держа в руках натянутую гарроту, когда она обернулась и испуганно, будто удерживая крик, вскинула руку к губам.
Че выдохнул и, слегка расслабившись, прислонился к подоконнику. Опустил гарроту. Женщина опустила руку.
— А через дверь, как все, войти не мог? — недовольно нахмурилась она.
— Привет, мама.
Женщина ненадолго отвернулась, чтобы прибраться. Стянула с кровати простыню, стряхнув с нее приторный аромат дикого лотоса, от которого у Че засвербело н горле.
— Пришел убить меня? — Она указала взглядом на гарроту.
— Нет, конечно. Мне приказано отработать маневр и сразу же вернуться в Храм.
— Значит, ты здесь упражняешься. Но кому ж это пришло в голову посылать тебя к матери?
Гнев уже закипал внутри, но внешне Че оставался совершенно спокойным.
— Не знаю. Ты ведь вообще-то живешь этажом выше, так?
— Аа, — протянула она, словно вдруг открыла для себя некую правду. — Да, конечно. Сюда меня перевели сегодня утром.
Она подошла ближе — на него пахнуло тяжелым и несвежим мускусным запахом — и улыбнулась, почти призывно, потому что по-другому улыбаться уже не умела.
— Интересно, что бы ты делал, если бы они все-таки приказали задушить собственную мать?
Че нахмурился и, вместо ответа, чтобы не смотреть матери в глаза, смотал и убрал подальше гарроту.
— Мне тоже интересно, с каким настроением ты занималась бы любовью, зная, что за окном висит твой единственный сын.
При этих словах она обиженно отвернулась и плотнее запахнула на себе тонкий халатик.
— Не надо меня провоцировать, — сердито сказал он.
Она подошла к столу, налила воды в хрустальный стакан с кусочками апельсина.
Для своих лет мать — это слово и сейчас давалось ему с трудом — выглядела прекрасно. Сейчас ей шел — что бы там ни говорили льстецы — сорок второй год. И при этом она ничем не напоминала ту же женщину, которая была его матерью в то время, когда он жил в богатом пригороде Коса, жил беззаботно и бездумно.
На самом деле той матери из его детских воспоминаний никогда и не было. Как не было и той жизни в богатом пригороде.
Истина, открывшаяся утром двадцать первого дня рождения в монастыре Сато, заключалась в следующем: все воспоминания, касавшиеся его жизни до бегства в Чим, были фальшивкой. Их запихали ему в голову, чтобы тот, юный Че принимал поддельную жизнь за реальную.
Проснувшись в то утро, он понял это с абсолютной ясностью, как и то, что должен был вспомнить все именно в определенный день, двадцать первый день рождения. Настоящие воспоминания вырвались, смыли самые основания прежней жизни и унесли, как бесполезный мусор. Че вдруг узнал, что он вовсе не сын влиятельного купца, а самый обычный бастард, не знающий отца, что его настоящая мать — служительница в одном из многочисленных культов любви, основанных в рамках ордена Манна, и что сам он воспитывался там же, чтобы стать в будущем священником.
Подхваченный волной воспоминаний, ошарашенный, растерянный, Че знал только одно: он должен покинуть Чим и возвратиться в Кос.
Что именно с ним сделали, выяснилось только после возвращения в столицу. Империя просто использовала его в своих целях. Опасаясь рошунов, власти предусмотрительно решили заслать одного из новичков в этот тайный орден убийц, с тем чтобы он не только изучил их методы и обычаи, но и — самое главное — узнал местонахождение монастыря на тот случай, если Империи придется воевать с орденом.
О том, почему выбор пришелся именно на него, Че так и не сказали. Возможно, это произошло случайно. Возможно, в нем заметили некую склонность к такого рода работе. В течение нескольких месяцев он, тринадцатилетний мальчишка, подвергался интенсивному ментальному воздействию: его опаивали наркотиками, доводя до помрачения сознания; его память подавлялась, а прежние воспоминания и впечатления подменялись новыми.
Разумеется, все эти откровения не прошли бесследно, но опомниться ему не дали. Он еще не пришел в себя, не разобрался толком в том, кто он такой на самом деле, как его взяли в оборот имперские Регуляторы. Целый месяц Че допрашивали с применением наркотиков правды и гипноза, выкачивая из него все, до самых мельчайших деталей. Потом ему обрезали кончики мизинцев — это было частью посвящения — и дали понять, что будут довольны, если он последует своему призванию и использует приобретенные навыки ассасина на благо Империи.
Выбирать не приходилось.
— Пить хочешь? — Мать прошла через комнату и протянула ему стакан с водой.
Че кивнул и, приняв стакан, осушил его одним глотком. Во рту остался приятный вкус.
Но мир напоминает о себе даже в редкие мгновения покоя.
«Нужно выяснить, почему они прислали меня сюда, чтобы разыграть убийство моей матери. А она, тупая стерва, настолько слепа в своей преданности им, что всерьез верит, будто они просто играют с нами».
Ему вдруг захотелось схватить ее, встряхнуть, сжать до боли это хрупкое тело и бить, бить по лицу, пока она не очнется.
Но он только откашлялся и спросил:
— Ты как?
— Мм? А, все хорошо, спасибо. — Она уже сидела перед зеркалом, расчесывая свои длинные золотистые локоны частой костяной расческой. Волосы были ее роскошью, атрибутом ее призвания. Она остановилась, поймав в зеркале его отражение. — Правда. У меня все хорошо. И сезон был удачный, фестиваль и все такое... — Расческа наткнулась на неподатливый узелок, и она потянула сильнее. — Я бы даже сказала, лучше, чем просто хорошо. И чувствую я себя прекрасно... как будто помолодела, как будто снова девчонка. А еще меня возжелал один из верховных жрецов. Меня! Ты можешь в это поверить?
