Сергей Юрьев - Хрустальная колыбель
— Ну ладно. Если вернёмся, меч тебе подарю, — пообещал Герант. — Мне он всё равно уже давно не по чину.
Ойван едва сдержал радостный вопль, но тут же успокоился, решив, что и впрямь сначала надо вернуться. Там, за воротами, которые, по слухам, веками не открывались, могли остаться навсегда либо Герант, либо он сам, либо меч, либо все сразу.
Засов намертво прикипел к скобам, а между ржавыми створками, на которых едва различался кованый орнамент из причудливых сплетающихся символов, невозможно было заметить никакой щели — они, казалось, навеки срослись под бугристой коростой ржавчины.
— А ну-ка, Пров, не забыл чин поклонения Морху, которого уже нет, и потому с ним встретится лицом к лицу всякий, кого тоже не станет? — Герант положил тяжёлую ладонь на плечо волхва.
— Ну уж нет! Язык свой этой гадостью больше поганить не буду, — тут же отозвался Пров. — Геккор ныне Морха не жалует. Может, Безымянный твой к нему благоволит? Тогда ты и говори…
— Ты не понял, Пров… — Служитель достал из-за пазухи серебряную ложку и начал ей отскребать засов от струпьев ржавчины. — Ты не понял… Нам туда надо. Другого пути нет. Пока я распутаю те заклятия, которые тут расставил смуглокожий, может и год пройти, может и десять. А здесь всё просто, только об этом никто не знал. Надо Морха попросить, дверь и откроется…
— Так он и открыл! — вмешался Ойван, но волхв так глянул на него исподлобья, что тот поспешно умолк.
Там, где Служитель скоблил засов, вдруг обнаружился тусклый жёлтый металл.
— Ржавое золото! — воскликнул Пров, вспомнив, как проржавела и рассыпалась в прах позолота на идолах, с которыми не пожелали соседствовать Зеус и Геккор.
— Именно, — согласился с ним Герант. — Золото, сотворённое из Глины Небытия, ржавеет, когда о нём забывает тот, кто его создал.
Только что очищенный металл вновь покрылся тонким слоем ржавчины.
— А может, проскоблить его насквозь, — предложил Юм, осторожно прикоснувшись к засову.
— Не поможет, — отозвался Герант. — Ворота — что… Ворота — это только металл, да и тот порченный. Тут заклятье лежит — именем Мороха, Светлого Стража, Хранителя Узилища…
— Кого-кого? — переспросил Ойван, косясь на волхва и видя, что тот готов разразиться долгой и заковыристой бранью. Пров терпеть не мог, когда при нём говорят на языке Холма, которого он не понимал, и Юма он с самого начала невзлюбил большей частью за то, что тот не знал речи саабов.
— Чем дольше мы препираемся, тем дольше здесь проторчим, — обратился Герант к волхву, пропустив мимо ушей вопрос Ойвана.
— Ну, смотри, Служитель… — Чувствовалось, что Пров уже смирился с неизбежным, и ему от этого несколько не по себе. — Я скажу. Только, когда приведут нас под белы ручки на суд к Зеусу-громовержцу, не забудь сказать, что это ты меня заставил. И ещё, чтоб ты знал: я сам не понимаю, что эти слова значат и кто их выдумал.
Ойвану никогда не приходилось бывать на капище во время таинств. Среди сородичей ходили слухи, что там волхвы говорят с Владыками на их языке. Один дурачок из соседнего становища рассказывал, будто набрёл он как-то ненароком на волхвов, дудящих без дуды и водящих хороводы вокруг идолов. Только на третий день после этого дурачок пропал, и, что самое странное, никто не побеспокоился его искать.
Звуки, которые начал издавать Пров, став лицом к воротам, вовсе не были похожи на речь. Не для человеческой глотки звуки эти были придуманы — они, казалось, рождались где-то чуть ниже желудка и вырывались на волю невообразимой помесью змеиного шипения и рёвом оленя, призывающего самку. А с кованых символов, оплетавших поверхность створок, постепенно, начиная с верхнего правого угла, начала опадать ржавчина, и знаки древнего письма начинали сиять чистым золотом. Ойвану даже показалось, что через плотные облака порвался солнечный луч. Но это сияние не излучало тепло, а наоборот, впитывало его в себя. Знаки на воротах разгорались всё сильнее и сильнее, вскоре на них уже невозможно было смотреть, не зажмурившись, и вместо ржавчины на них нарастал слой изморози. Когда Пров наконец-то умолк, массивные створки превратились в прозрачную тонкую паутину, и Герант, выставив перед собой посох, словно копьё, двинулся вперёд. Нити, до сих пор хранившие форму знаков, смешались и вскоре образовали мерцающий алыми сполохами тугой клубок. Служитель попытался посохом отпихнуть его в сторону, но клубок нитей тут же превратился в клубок золотистых змей, которые уже готовы были расплести свои хвосты и наброситься на непрошеных гостей. Ойван с мечом Геранта в одной руке и кинжалом Алсы в другой метнулся вперёд и несколькими точными стремительными ударами искромсал тварей, пока они не расползлись. Теперь казалось, что путь свободен, но почему-то в первые мгновения никто из четверых не решился сделать первый шаг навстречу непроглядной, влажной, вязкой темноте, которая, казалось, вот-вот выползет наружу чёрным клубящимся облаком.
— Знал бы, что там мерзость такая, — нипочём бы не согласился, — процедил сквозь зубы Пров, не смея шагнуть вперёд, но и не позволяя себе отступить. — Теперь твой черед, Служитель. Погляжу я, как твой Безымянный тебя оборонит.
Герант прикоснулся к плечу Ойвана, который, словно завороженный, глядел, как извиваются на земле обрубки змей.
— Посторонись-ка, — сказал ему Служитель, и тот, не выпуская из вида недобитого врага, слегка подался в сторону. — Вот и славно… Дальше не ходи, пока не позову.
— А я? — спросил Юм, стоявший рядом с волхвом.
— И ты…
Посох вёл себя странно. Обычно, когда где-то рядом сгущалась Тьма, он вспыхивал ярким зеленовато-голубым пламенем, и надо было лишь верно направить ту силу, которая в нём таилась. Но теперь его сияние было едва заметно, а рука уже едва терпела жар медленно, но верно раскаляющегося металла. Значит, посох накапливал Небесный огонь внутри себя, чтобы разом обрушить его на того, кто затаился там, в не отпираемой веками башне. Такого не случалось ни разу с тех пор, когда Гордые Духи, ещё не заточённые в своё узилище, вели навстречу друг другу несметные людские полчища, чтобы потом принести в жертву друг другу ожесточившиеся в битвах сердца. Герант мысленно произнёс Истинное Имя Творца, но Небеса ответили молчанием, а это могло означать лишь одно: он должен стерпеть эту боль.
Чудовище, казалось, окаменело, только впалая широкая грудь, покрытая серо-зелёной чешуйчатой бронёй, изредка вздымалась в такт дыханию. В древних сказаниях саабов эти существа назывались «ошело-валк», в летописном своде Холм-Гота — мандорами, но последние упоминания о них встречались в сказаниях об Эрлохе-Воителе: «Эрлох по прозвищу Незваный явился у стен Храма верхом на мандоре, дышащем смрадом и синим пламенем, и изрёк Святитель Оксай, поднимая Посох: «Покайся и отступись, нечестивец, ибо раскаявшихся Творец прощает в сердце своём, а упорствующих в гордыне простит Он лишь по искуплении…» Конечно, какой-то служка-переписчик сильно приукрасил слова тогдашнего Святителя, а скорее всего, никаких увещеваний не было вообще — к воротам Храма не мог подойти враг, которого можно остановить речами.
