Джордж Кинг - Карнавал страха
Потом всю долгую черную ночь он шел по темным зарослям, болотам и опушкам. Он почти не разбирал дороги, зная только то, что двигается на юг, пока наконец не добрался до дикой, заросшей незнакомыми деревьями земли. Расставив метки, Гермос по узкой тропинке поднялся на гору, взобравшись к самому розоватому предрассветному небу. Он еще не успел достигнуть вершины, когда из-за горизонта выкатился раскаленный добела шар солнца, заставив все предметы отбрасывать на землю таинственные, ни на что не похожие тени. Теперь великан уже был на самой вершине.
Он ужасно устал, и все вокруг было таким непривычным, что Гермос упал на колени, тяжело хватая воздух открытым ртом.
Перед ним расстилалась зеленая радостная земля, с двух сторон ограниченная поблескивающим морем. Скала рядом с горой, на которую он взобрался, выдавалась на пару миль в океан, и ее основание лизали белые клокочущие волны. В миле или около того за той скалой начиналась полоска земли, скрытой дымкой утренних облаков. Там, на земле внизу, он заметил нечто движущееся, несколько мгновений Гермос еще не был уверен в своем предположении, но когда нечто подняло голову, он понял, что это белая лошадь.
– Кин-са, – пробормотал великан. – Мост к свободе.
Сердце учащенно забилось в груди, и великан упал на камень, неспособный двинуться с места. Потом медленно-медленно, как будто боясь потревожить начинающийся день и образ, явившийся к нему из безнадежного рассвета, Гермос поднялся и повернул назад – к Карнавалу. Но едва он спустился с холма, шаги длинных ног стали быстрее и быстрее и вскоре снова превратились в бег.
***
Мария проснулась, потому что ей показалось, что она услышала свое имя, прозвучавшее звонким колокольчиком в холодном воздухе. Она села на деревянном ложе и прислушалась, но ей ответило только биение сердца. С трудом опускаясь назад, Мария попробовала понять, где она находится. Тяжелая кровать, ткань, которая покрывала ее грудь и спину, запах лекарств и плесени, навязчивый стук воды где-то в отдалении. С внутренней дрожью она наконец поняла, что находится в тюрьме и что пришло утро ее казни.
– Мария, – снова раздался чей-то голос.
Теперь она была уверена, что ей не показалось.
– Кто это? – прошептала она, сразу испугавшись, так как ее вопрос эхом повторили каменные своды.
– Это я, – ответил страстный и низкий шепот. Она подумала, что у говорившего сломан нос. – Помнишь меня? Я Каррик – человек ножей.
Мария вздрогнула и снова села, стараясь не замечать страшной боли в спине.
– Каррик? – Она крепко держалась за кровать, чтобы не упасть, слишком кружилась голова. – Чего…, чего ты хочешь?
– Они ведь больше не будут меня мучить, правда? Я боюсь… Я боюсь, – бормотал человек. – Что они собираются со мной сделать, а, Мария?… Я хочу бежать.
– Где ты? – спросила она с ужасом.
– В соседней камере, – раздался шепот. – Меня схватили еще до войны, после того как случился пожар. Меня судили. Они собираются убить меня. Я боюсь.
– Мне очень жаль, – ответила Мария. – Правда, жаль.
– Помоги мне. Меня убьют, я знаю, – прошептал Каррик.
Мария уселась поудобнее, обхватив колени руками.
– А ты можешь взять один из своих ножей, для того чтобы вскрыть замок или убить стражника?
– Они вытащили все ножи, – ответил Каррик, чуть не рыдая. – Они вытащили их прямо из костей и побросали на пол. После суда их все продали.
«Часть урода», – подумала Мария, дрожа.
– Мне очень жаль.
– Помоги мне, – повторил человек. – Я не хочу, чтобы меня убили… Я думал, мы друзья.
– Скажи, уже рассвело?
Каррик задумался, а потом ответил:
– Я вижу на улице факелы, – он помолчал. Марии казалось, что сквозь каменные стены она чувствует его взгляд. – Они здесь, чтобы убить меня. Ночь еще не кончилась, а они уже тут. Гробовой голос Каррика лишил Марию последних остатков сна, но вместе с ней проснулась и боль, а она обострила воспоминания.
– Я не хочу больше разговаривать, – сказала она бывшему мяснику. Потом сделала над собой усилие, встала и с трудом поковыляла к противоположной стене камеры, будто там могла скрыться от его испуганного голоса.
– Помоги мне, помоги мне… – снова заныл он, – помоги… – Слова тонули в белой боли.
Мария ничего не ответила, она лишь заткнула уши. Ей было действительно жаль Каррика, но она сейчас не могла ему помочь, она ничего не могла сделать ни для Каррика, ни для себя, ни для своего отца.
Теперь мясник стал кричать, и его крики достигали ее заткнутых ушей:
– Помоги мне! Помоги мне!
Мария добралась до стены, которая вела в коридор, схватилась за толстые прутья решетки и крикнула:
– Меня тоже казнят, Каррик! Они просто подлечили меня, чтобы продлить пытку, чтобы я прошла сквозь строй до гильотины!
Ответом была мгновенная тишина, а потом мясник заплакал, в его всхлипываниях явственно звучал стыд.
Мария села, снова заткнув уши. Голос Каррика был громким, но она больше не слышала его, она вспомнила странную мелодию, которой не слыхала много лет. Ее когда-то пел отец, тогда она еще была Иветтой.
Стащив седло с его спины, я стала плакать. Да, он был мертв, о мой Кин-са, мой милый, славный.
Не сабля острая ему пронзила грудь, не сталь – От непосильного пути он навсегда устал…
Баллада ее слегка успокоила, она подумала об отце, о его седых усах, о проницательных ласковых глазах. Ноющее тело Марии слегка расслабилось, боль стала уходить. Она ясно представляла, как отец сидит на дворе, посасывает трубку и что-то вырезает из куска кожи. Ей казалось, что она рядом с ним, заглядывает ему в глаза, ей тепло, спокойно и уютно в их маленьком дворике. Неужели в этом жестоком, бесчеловечном городе еще остался островок покоя?
И тут в ее сон вторглось нечто отвратительное, оно пахло гнилью, болью и смертью. Это был Кукольник. Он приближался. Он шел долгим каменным коридором, чтобы отвести ее на улицу, где выстроились горожане, мечтающие убить ее.
Каррик перестал плакать и метаться по камере, его шаги замерли, и Мария прекрасно слышала Кукольника, под его шагами тюрьма представала огромным барабаном, который бил в набат, возвещая ее последнее утро. Ритмичные удары сопровождались шумом и криками уличной толпы.
К Марии вернулся почти животный уродливый ужас, и она метнулась прочь от железной решетки. Не сметь просить его, уговаривала она себя, пытаясь отогнать страх, не моли его сохранить жизнь. Она мечтала возродить в душе ненависть и праведный гнев, которые жили там прежде, но они ушли, ушли безвозвратно, исчезли, как ее собственные глаза, отец, детство…, надежды.
Ключ Кукольника клацнул в древнем замке, и он вошел в камеру. Два тяжелых шага, и он внутри, стук двери, хозяин Карнавала запер за собой решетку.
