Александр Волков - Владигор. Князь-призрак
За время наших скитаний я успел привязаться к Суми, и мысль о ее смерти не только огорчила меня, но и уколола в сердце острым чувством вины за то, что я не сумел уберечь это прекрасное, но слишком слабое для таких испытаний существо. Теперь я тупо брел, не обращая внимания на скованных со мной спутниц и равнодушно переступая через старые, торчащие из песка кости. Так продолжалось до тех пор, пока в одно утро мне на плечо не положили одну из четырех ручек паланкина, представлявшего собой нечто вроде небольшой беседки на носилках, где под шелковым пологом вполне комфортно передвигался владелец каравана.
За несколько дней до того, как меня сделали одним из носильщиков, между деревянными столбиками паланкина натянули веревки и подвесили к ним плотные шторы на серебряных кольцах. Слух о том, что у хозяина появилась новая наложница, не миновал и моих ушей, но я не придал ему никакого значения и, даже слыша сладострастные вопли и стоны за шторами, не связывал их с внезапным исчезновением Суми, продолжая мерно месить ступнями сухой песок.
Но в один из дней, после того как стоны оборвались на захлебывающейся от страсти ноте, я услышал, как за моей спиной мелодично звякнули серебряные кольца. Шторы с шелестом раздвинулись, послышался звонкий девичий смех, и в спину между моими лопатками ударила скользкая ребристая косточка персика. Я с трудом повернул голову и увидел Суми. Она сидела на переднем краю носилок и, свесив ноги, разламывала надвое бархатистый персик. Увидев, что я смотрю на нее, Суми опять засмеялась и бросила мне в лицо истекающую соком половинку. Клейкая мякоть ударила меня в лоб и соскользнула под ноги, оставив на выжженной щеке липкую ароматную дорожку, до которой я едва смог дотянуться кончиком языка. Слезы обиды, ревности и бессильной злости закипели у меня на глазах; я рванулся в сторону, убрав плечо из-под рукоятки, носилки накренились, и паланкин с грохотом опрокинулся на песок, вывалив под копыта мулов перину, вазы с фруктами, серебряные сосуды с вином и самого хозяина, едва успевшего прикрыть срам обернутой вокруг жирного торса шторой.
Я, разумеется, был жестоко наказан за этот проступок. Меня привязали за ноги к задней оси последней телеги и поволокли по песку следом за караваном, отпустив аркан на такую длину, что самый голодный из стервятников все время норовил упасть мне на грудь и выклевать глаза — любимое лакомство этих мерзких пернатых. Я защищался, как мог: визжал, махал руками, горстями швырял в него песок, пока не почувствовал острый укус в ладонь и, разжав ее, не выронил на себя мохнатого шестиногого паука с блестящими бусинками глаз на серебристых стебельках и зазубренными бурыми челюстями, с которых еще стекала моя кровь, смешанная с желтым, как мед, ядом. Таким образом, вечный и самый мучительный для человека вопрос «быть или не быть?» разрешился сам собой. Я еще успел раздавить на груди моего убийцу, но вслед за этой ничтожной победой тело мое охватил озноб, глаза заволокла жаркая кровавая пелена, череп словно налился расплавленной сталью и лопнул по швам, раскидав по песку дрожащие слизистые комочки мозга.
Я очнулся глубокой ночью. Надо мной низко нависал мерцающий звездный купол, а вдали светился слабый огонек сторожевого костра. Я понял, что после укуса паука потерял сознание, меня сочли мертвым и, отвязав от тележной оси, бросили прямо на тропе. Стервятники не воспользовались моей беспомощностью — видимо, их отпугнули ошметки ядовитого насекомого на моей груди. Но так или иначе, я был жив и даже мог двигаться по направлению к ночному огоньку.
И я пополз, еще не вполне понимая, зачем я это делаю. Идея пришла позже, когда в темноте мне под руки стали все чаще попадаться хрустящие панцири и колючие членики ночных насекомых. Я давил их в ладонях, уже не обращая внимания на бесчисленные уколы и укусы: яд первого паука оказался слишком слаб для моего организма и, вместо того чтобы убить меня, заставил мою кровь выработать противоядие.
Все остальное я проделал как во сне, словно повинуясь голосу Всевышнего, сохранившему мою ничтожную жизнь для какой-то одному Ему ведомой цели. Последние локти, отделяющие меня от волосяной границы ночного лагеря, я полз по сплошной каше из раздавленных моим телом насекомых. Они шуршали вокруг меня, щелкали челюстями, путались в волосах, впивались в кожу, но когда я завалил песком оба волосяных аркана, ядовитые твари широким светящимся потоком хлынули в лагерь, мгновенно заполонив темное пространство между телегами и шатрами и покрыв редким мерцающим покровом спящих на песке воинов и пленников.
В лагере поднялся страшный переполох. Люди вскакивали, пытаясь стряхнуть с себя насекомых, с криками выбегали из шатров и палаток, метались между телегами, сталкиваясь лбами и сбивая друг друга с ног, те же, кто, обезумев, выбегал из взбесившейся толпы во тьму, не переваливали даже через гребни ближайших барханов.
Вскоре все было кончено; последние умирающие еще корчились и стонали среди опрокинутых телег, поваленных шатров и сорванных палаток, но надежд на то, что кто-нибудь из них выживет после бесчисленных укусов и ядовитых доз, многократно превышающих смертельные, практически не оставалось.
Но каково было мое удивление, когда при свете восходящего солнца я вдруг заметил легкое движение под войлочным покровом сбитого в суматохе шатра. Я не сразу узнал в нем походный дворец владельца каравана, и когда из прорехи показалась голова Суми, отшатнулся от нее в таком ужасе, словно увидел воскресшего покойника. Я даже выпустил из руки нож, которым прорезал полог как раз рядом с ее головой, и это спасло жизнь наложницы, ибо в противном случае мой клинок не разминулся бы с ее горлом. Но он выпал из моей еще не окрепшей руки, и, пока я тянулся к торчащей из песка рукоятке, злость моя отступила перед внезапно пробудившейся жалостью и чувством общей судьбы, соединившей наши жизненные пути.
До ближайшего оазиса оставалось не больше одного дневного перехода: я понял это, увидев между трупами следы песчаной мыши, никогда не забегающей в глубь пустыни. Я не стал говорить об этом Суми, но молча разодрал прореху и помог ей выбраться из-под рухнувшего шатра. Вначале она как будто боялась, что я воспользуюсь ее беззащитностью, чтобы отомстить за измену и за те издевательства, которым она подвергала меня, сидя на передке паланкина, но, когда я молча сунул в ножны клинок, осмелела и даже попыталась со мной заигрывать, в мнимом изнеможении опустившись на песок и с томными вздохами протянув мне обе руки.
В ответ на это жеманство я затянул на ее запястьях волосяную петлю, рывком поднял на ноги и потащил за собой уже не как спутницу, а как пленницу, рабыню.
