Саманта Хант - Изобретая все на свете
— В прошлое? — спрашивает Уолтера Азор.
И Уолтер кивает.
— Ладно. В прошлое.
На этот раз двигатель заводится мгновенно, и Уолтер чувствует его мощь. Он вцепляется в край приборной доски.
— Я ужасно боюсь, — признается он наконец Азору.
— И я тоже, — говорит Азор, но его это не останавливает.
Он опускает рычаг, присоединенный к какому-то пусковому устройству. Перегнувшись назад, устанавливает показания нескольких шкал. Азор разворачивается лицом к окну, как раз когда джип останавливается перед ангаром. Уолтер видит, как из него вылезают двое молодых солдат. Они подходят к аппарату и застывают, разинув рты. Азор склоняет голову, прислушиваясь к чему-то в приборной доске. Он переключает два рычажка в рабочее положение, вытягивает указательный палец и вдавливает кнопку с простой надписью: «пуск». Уолтер чувствует — машина поднимается в воздух. Азор с Уолтером смотрят прямо вперед, сквозь стекла очков, сквозь лобовое стекло — и не верят своим глазам. Они оторвались от земли. Они летят. Солдаты ладонями заслоняют глаза, глядя вверх.
— Что происходит? — спрашивает Уолтер.
Машина зависает всего в нескольких футах над стартовой площадкой. Он видит, как Артур машет им из-за деревьев. Уолтер спрашивает еще раз:
— Что происходит?
Но уши Азора заняты шумом в приборной доске, прислушиваются к звуку, которого не слышит Уолтер. Совершенно неожиданно Азор улыбается. Он поднимает голову, снова берется за рычаг и опускает его до упора.
И они отправляются. Уолтер подается вперед, упирается ладонью в переднее стекло. От скорости у него в животе все скручивается в комок. Он жмурит глаза и замечает, как часто дышит. Уолтер думает о Фредди.
— Смотри, — сказала бы она. — Открой глаза и смотри, Уолтер.
И он открывает глаза, и страх растворяется. Он расслабляется и поворачивается поздравить Азора. Оба улыбаются до ушей. Они поднялись высоко над Фар-Рокуэй. В этом мире много такого, на что стоит посмотреть, пока это время истории уходит из-под них. На мгновенье, несмотря на грозовые облака, им открывается сверху весь Нью-Йорк: парк аттракционов на Кони-Айленде, весь остров Манхэттен и мосты к нему. И дальше, за городом, зелень штатов Нью-Джерси и Нью-Йорк.
— Какой он маленький, — говорит Уолтер, но за шумом двигателя Азор его не слышит. — Маленький и красивый, если смотреть отсюда, — говорит Уолтер, и чувствует, что в этой малости может произойти нечто великое и грозное.
Он улыбается, хоть и держится рукой за угол панели. Он восхищается видом, свежестью мыслей, мыслями о Фредди, и из этого потока выхватывает одну идею — о важности этой минуты. Клочок кружева, паутины. Уолтер ошеломлен. Все это так прекрасно. Он пытается удержаться, но момент не позволяет, и, как бы то ни было. Уолтер осознает, что это не тот момент, а этот. Идеальная чистота мысли моментально сменяется идеальной чистотой следующей — калейдоскоп, переходящей от одного невероятно красивого сочетания цветов к следующему. Он понимает все до одного клочки красоты, что показывала ему Фредди. Все это сейчас. Вчера и завтра. Вот земля. Уолтер улыбается, понимая, что они именно там, где им должно быть, даже если они оказались между «там» и «здесь».
— Азор, — орет он так, чтобы друг услышал его, и, хотя Уолтер ничего ему не говорит, Азор, может быть благодаря разреженной атмосфере, улыбается и, как видно, отлично понимает все, что на уме у Уолтера.
— Да! Да, я знаю!
Уолтер смотрит бесстрашно, в готовности встретить любое мгновенье. Его глаза широко открыты, так что время, его прекрасное течение, может проходить сквозь него, и там, внутри машины времени, Уолтер сливается с вечностью.
ГЛАВА 16
Уважаемый мистер Тесла!
Получили ли Вы патенты в Англии и в Австрии на свои разрушительные изобретения — и, если да, не согласитесь ли Вы назначить за них цену и комиссионные, для продажи их мне?
Я знаком с кабинетами министров обеих стран — а также и Германии: как и с Вильгельмом II. Я проведу в Европе еще год. Накануне вечером здесь, в отеле, когда несколько заинтересованных лиц обсуждали способы убедить нации присоединиться к царю и разоружению, я посоветовал им обратиться к средствам более надежным, нежели непрочный контракт на бумаге — привлечь великих изобретателей для изобретения оружия, против которого окажутся бессильны флоты и армии, и таким образом война станет невозможна. Я не подозревал тогда, что Вы уже занимались этим вопросом и готовы поставить всеобщий мир и разоружение на практические рельсы. Мне известно, что Вы — весьма занятой человек, но не изыщете ли Вы минуту, чтобы черкнуть мне строчку?
Искренне Ваш,
Марк ТвенЯ стою у стены, уставившись на пятнышко — не на дыру, которую они просверлили, а на маленькое пятнышко под ней. Прижав ладони к перегородке, я вслушиваюсь руками, представляя, чем занимаются люди по ту сторону. Что они за люди? Людей какого сорта за мной, наконец, прислали? Когда любопытство пересиливает чувство самосохранения, я трижды стучу в стену, очень медленно. Три удара. Где. Вы. Там. Я прижимаю ладонь к стене. Я чувствую людей сквозь стену, словно она — не более чем японская ширма из рисовой бумаги. Я могу коснуться их. Они дышат. Они не отвечают.
Мои мысли прерывает мелодичное постукивание в дверь. Я не даю себе труда заглядывать в замочную скважину. Этот вдохновенный стук я всегда узнаю, и всегда счастлив принять у себя гостя из прежних дней. Я открываю дверь.
— Мистер Клеменс? Привет!
— Приветствую, старина, — говорит Сэм, входя ко мне в комнату.
— Садись, садись. Я закажу нам что-нибудь поесть. Можем поужинать здесь, в номере.
— Заказывай. Я уже наелся до отвала. Но ты заказывай, прошу.
Сэм садится в единственное в комнате кресло — то, что задвинуто в передний угол прямо под торшером. Он всегда там сидит. Берет в руки блокнот и кивает. Он готов.
— Ну, вперед, — говорит он.
— На чем я остановился? — спрашиваю я. — Кажется, на окончании истории.
— Нет, не на окончании. Фиаско с Нобелевской. Это было в 1915-м, тридцать лет назад.
— А, — говорю я и присаживаюсь на минутку, что бы собраться с мыслями. Снова оглядываю стену. Раз они явились, я, должно быть, сделал что-то стоящее.
— Вот правда, если ты так уверен, что она тебе нужна. С 1915-го, и даже раньше, дела пошли хуже. Я начал стареть, Сэм. Вот уж не думал, что когда-нибудь состарюсь, а все же состарился. Я подписал согласие на передачу Уорденклифа «Уолдорфу» в погашение моих долгов. Я выехал оттуда, и два года спустя власти Соединенных Штатов снесли башню с помощью динамита Нобеля. Подумать только! Налоговое управление предъявило мне иск. Это попало в газеты. Даже старина Джордж Вестингауз грозил предъявить мне иск. Утверждал, что я задолжал ему за множество динамо, которые использовал в Уорденклифе. Он сказал, что я ему должен! Мир обезумел. Когда страна воюет, человеку уже не позволяют действовать свободно и открывать лаборатории. Правительство желает знать, чем ты занимаешься. Бизнес превратился в корпорации, мыслители-индивидуалисты считались плохими патриотами. Мой способ делать изобретения отправился в мусорную корзину. Наступил новый век, в котором мне не было места.
