Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - рейхсфюрст
— Теперь удобно? — спросил я.
Она ощутила сарказм, ответила с достоинством:
— Зато это прилично.
— Вы не вампирша случаем? — спросил я.
Она сказала сердито:
— Приличные женщины при свете не раздеваются. Я просто… не могу, когда горят все свечи!
— Больно строгое у вас воспитание, — заметил я. — Это прекрасно! Тем слаще нарушать всякие запреты и законы.
Она послушно вскинула руки, когда я начал снимать с нее эту рубашку из тяжелого и плотного материала и очень целомудренного покроя, да, вон даже разрез в нужном месте, чтобы все можно было без всяких там штучек и даже без поцелуев.
Еще бы капюшон с завязками, подумал я саркастически, и маску на лицо без поднимающего забрала, а дырочек для дыхания хоть много, но мелкие, чтоб никаких поцелуев или чего-то еще, чего еще нет, хотя кто знает…
Она послушно легла на спину и раздвинула ноги. Нагая, уже не выглядит строгой учительницей, для большинства женщин платья то же самое, что для нас стальные панцири, в них мы везде чувствуем себя крутыми мужчинами, готовыми к сражениям, и Франка, лишившись женских доспехов, в ужасе от того, что делает, покрылась гусиной кожей.
На бледном лице глазные впадины кажутся неимоверно широкими и просто бездонными, и только влажный блеск выдает, что она следит за мной трусливо и настороженно.
В ночи ее шея кажется тоньше, ключицы выступают остро, а углубления там опасно глубокие, ребра выступают под натянутой кожей, а крупная грудь в контрасте со всем телом, где и живот впалый, и ноги тонкие… нет, это голени, а бедра в порядке, даже весьма так, не учительские.
Она прошептала жалобно:
— Сэр Ричард? Вы что меня так рассматриваете?
— Темно ведь, — сказал я успокаивающе. Думаю, даже ее глаза приспосабливаются к слабому лунному свету, краешком заглядывающему в окно, и она смутно видит нависающее над нею темное тело. — Все хорошо, Франка…
Она прошептала:
— Нехорошо. Я чувствую, что нехорошо.
— Но мы уже были в постели, — напомнил я.
Она сказала жалобно:
— И тогда был грех, но я была далеко, а сейчас сэр Мидль в соседней спальне!.. Это ужас, ужас, ужас!..
— Но это разрешено церковью, — напомнил я.
Она прошептала:
— Пока разрешено, но уже начинает вызывать осуждение. Я слышала, папа римский говорил, что земля наполняется людьми, и можно вернуться к строгим библейским нормам, когда один муж и одна жена.
Я пробормотал:
— Ну, в Библии, насколько я помню, многоженство цветет и пахнет. У Соломона было семьсот жен и триста наложниц, у Давида их десять, у Ровоама — восемнадцать жен и шестьдесят наложниц… Так что все наоборот, это сейчас мы становимся строже. Но пока что законы служат для того, чтобы все женщины имели мужей, а когда войны прекратятся… гм… ну да, тогда можно будет «один муж — одна жена»…
Она сказала жалобно:
— Наверное, потому я чувствую себя такой преступницей?
Я наклонился и поцеловал ее.
— Мы не преступники.
И все-таки она ужасалась, чувствуя себя ужасающе бесстыдной и развратной, все время помня, что за стеной, пусть и очень толстой, надежной, в постели ворочается сэр Мидль.
К счастью, в самом деле получила строгое воспитание, так что когда патетически ужасалась моему безумию любви, из-за которой я ошалело, как мартовский заяц, промчался через Турнедо и Шателлен, то все равно не имела представления, что это такое за безумие, кроме как поэтический термин менестрелей.
Я довольно быстро справился с супружескими обязанностями, повернулся к стенке и заснул, чтобы не выходить из образа и оставаться настоящим мужчиной.
Когда звонкий птичий щебет заставил вынырнуть из глубокого и смачного сна, в постели рядом пусто, на соседней подушке отпечаток ее головы, над ложем витает аромат вымытых в ромашковом отваре длиннющих женских волос, которые, как догадываюсь, мыть долго и нудно.
Я поднялся, невольно попытался представить, пошла ли умываться и чистить зубы, или же вернулась в постель к Мидлю, все-таки с ним любовь сердечная, а со мной служебно-королевская, на пользу Родине и Отечеству, а также Прогрессу и сближению двух соседних королевств.
Ладно, пусть к Мидлю, ничуть не завидно, хотя да, конечно, я же мчался с выпученными глазами, загоняя коней десятками, только бы вот утолить свою страсть, ну да, я такой, вот только шнурки завяжу и побегу, а как же…
Из соседнего зала донеслись нежные звуки игры на лютне, громкие голоса, кто-то даже запел и тут же умолк, а лютня зазвучала иначе. Чувствуется, что певцы подбирают мелодию и слова, я заинтересованно свернул в ту сторону.
В зале в уголке расположилось четверо вычурно и по последней моде одетых молодых вьюношей, один за клавесином, второй с лютней, двое усыпают лист бумаги закорючками, то ли тайнопись, то ли нотные знаки местного значения.
Я сказал бодро:
— Боевую песнь сочиняете?.. Правильно, хвалю!.. Могу подсказать слова: «Вперед, шателленцы, не смейте отступать!.. Шателленцы смело привыкли умирать!» Правда, здорово? Или вот еще лучше: «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи, ты конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочи… гм, ну тут можно поставить „Шателлен“, „Его Величество короля Найтингейла“, но можно и меня, как лучшего друга вашего короля…»
Они все таращили на меня глаза, один из бардов сказал с почтительнейшим поклоном:
— Ваше высочество, шателленцы — мирный народ, мы не рвемся в бой!.. И песни у нас… мирные. Сейчас обсуждаем рифму к слову «любовь», ваше высочество. Керковер, вот он за клавесином, предложил создать по горячему следу вдохновенную песнь о великой и трагической любви сэра Ричарда, рыцаря и паладина к прекрасной, но уже замужней женщине… назовем ее Франкой, чего уж таиться!.. О его безумной страсти, что ведет его через всю жизнь и подчиняет ей все его мысли, чувства, желания и стремления…
Второй сказал со вздохом:
— Но только не можем подыскать рифму…
— Кровь, — сказал я.
Они ошалело переглянулись, один воскликнул:
— Здорово! И как ново!.. Спасибо, ваше высочество!.. Чувствуется, что у вас сердце кровью обливается из-за безумной и неистовой любви, что ведет вас, как путеводная звезда вела троих волхвов…
Второй спросил робко:
— А на слово «очи» не подскажете?
— Ночи, — сказал я, не задумываясь. Хотел предложить еще и «рабочий», но пока такого слова еще не существует. — Да «очи — ночи». Свежо, не правда ли?
Они снова посмотрели друг на друга в великом удивлении, мол, если все гениальное просто, почему же мы сами не додумались, а я трагически и скорбно улыбнулся и пошел, сгорбившись от тяжести неразделенной любви… или у меня разделенная?
