Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике
И мы отбросили вверх огненными струями еще шесть корежащихся, куржавящихся щупалец.
Сверху посыпалась щебенка и мелкие камешки. Пещерный приходил в себя. Трубные звуки делались оглушительнее, и дрожащее отвратительное беспомощное горло заметнее.
– Труба трупа, – непонятно сказал Георгий Алоисович.
– Ага, – подтвердил Куродо, – кому-то здесь остаться…
Рраз – это был словно бы взрыв кучи дрожащего студня – семь? – нет, куда там – больше, девять, двенадццать щупалец выстрелили, вырвались в нашу сторону.
– Ну и вонь, – сказал Валентин Аскерханович после того, как обугленные, черные, извивающиеся от боли щупальца, задевая своды пещеры, воротились обратно в тело пещерного – набираться сил, возрождаться для новой жизни, для нового броска.
Я положил огнемет на землю.
– Ладно, – сказал я, – я постараюсь взять его за грудки.
Георгий Алоисович покачал головой:
– Не спешили бы вы.
– Ничего, ничего, – подбодрил Куродо, – здесь никогда ничего нельзя знать наверняка. Может, самое время. Давай…
Я не успел пробежать и метра, как пещерный вспыхнул нестерпимым сиянием, и грохот его трубы почти оглушил меня. За своей спиной я услышал шипение огненных струй; но "отпетые", видимо, что-то не подрассчитали.
Одно из щупалец ахнуло меня по плечу и уползло прочь.
Я упал на камни, встал на четвереньки. Меня вытошнило. На четвереньках, сквозь пещерный гул и гул боли во мне, я пополз к высящемуся надо мной пещерному.
"Он мог убить меня одним ударом, – подумал я, – он мог втащить, втянуть меня в себя, еще полуживого, еще способного чувствовать боль… Он просто играет со мной, как кошка с мышкой. Он играет…"
Удар. Я распластался на коленях, пополз, будто змея.
"Он вобьет меня в пол своей квартиры. Он…" Вонь слизи на камнях, грохот трубы и запах недосожженных щупалец.
"Зачем я ползу? Ведь мне не хватит сил даже подняться, не то что взять его за горло?"
Пещерный, видимо, тоже так считал, потому, наверное, он не добивал меня, а легонько прищелкивал-пощелкивал, валил с ног, если я поднимался на ноги, сшибал на брюхо, распластывал, если я вставал на четвереньки, вколачивал в камень, если я полз на брюхе…
Изо рта у меня текла кровь, и я понял, что это – нутряная кровь…
"Привет, – не подумал я, а почувствовалось мной, всем моим существом прочлось, – отползался…"
…И тогда я увидел вздымающуюся прямо надо мной груду безобразного тела, которое мне надлежало убить, чтобы оно не убило меня…
Я поднялся, перемазанный в грязи, в крови и драконьей слизи. Я встал почти вровень с драконом и протянул руку, чтобы взять его за тонкое вибрирующее горло, из которого рвались трубные звуки. Я тянулся к этой тоненькой перемычке, отделяющей и соединяющей два отвратительные вздрагивающие студенистые полушария, хранящей жизнь этих полушарий.
Я вцепился в склизкое холодное, словно намыленное горло, и в ту же секунду бесшумно, деловито и едва ли не нежно меня обвили щупальца пещерного.
Если бы бревна умели обнимать, они бы обнимали именно так, и никак иначе!
Наступила тишина. Сияющая тишина.
Из меня выжимали жизнь, и я выжимал, капля за каплей, из кого-то, кто сильнее меня, а все равно, а все одно… В наступившей сияющей тишине, где нет ничего – только свет, и боль, и мускульное усилие сдавить, сжать это чужое, выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь, капающее последними каплями жизни на загаженный пол пещеры, – я услышал четкий голос Куродо:
– Джекки! Дави! Главное – сделал! Дави! Ты – жив, Джекки! Слышишь – жив!
Этот крик решил дело… Что-то лопнуло в сдавленном мною склизком горле, и разом обмякли, отвалились щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в лицо, отбросило прочь. Кончились сияние и тишина. Я слышал бульканье и квохтанье. Пещерный лопнул, разорвался ровно посредине, жизнь вытекала из него бурой жидкостью.
Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу.
Валентин Аскерханович бежал впереди.
И еще я видел многолапых, топырящихся лягушек, скок-поскоком продивгающихся вместе с нами к сияющему солнцем, теплом, летом, лесом – выходу из пещеры.
Они казались мне уменьшенными копиями того, лопнувшего, уничтоженного мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред…
***
У самого ручья, вернее, небольшой речки, на волнах которой поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно вскрикнул, ибо увидел голую Жанну Порфирьевну.
Она безмятежно и без опаски купалась.
"Отпетые" тоже удивились.
– Жанна Порфирьевна, – сказал Куродо, – мы, конечно, понимаем…Туземцы мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но…
– Между прочим. – сказла Жанна Порфирьевна, – тот бородач, которого вы побили, принес мне… батюшки! – Жанна всплеснула руками, – Джек! Что с вами сделали!
Она кинулась ко мне и принялась удивительно ловко и умело раздевать меня, стаскивая липкие склизкие одежды.
– Насквозь, насквозь, – бормотала она, – немедленно мыться, немедленно!
Потрясенный, сбитый с толку и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими нежными движениями, я только и смог пробормотать:
– Я весь в говне…
– Вижу, вижу, милый, – успокоила меня Жанна Порфирьевна.
Она помогла мне добраться до воды, и, когда я плюхнулся в прогретую солнцем, чудную, чудесную речку, закричала:
– Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и трите, стирайте слизь, пока не въелась.
– Жанна Порфирьевна, – заметил Валентин Аскерханович, – вы бы отошли в сторону и оделись, потому что Джек Джельсоминович вместо того, чтобы от гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза.
А я, и в самом деле, смотрел, смотрел и… трель, трель, какая-то дивная трель раздалась в воздухе вокруг меня, и мне захотелось растаять, расплыться в этой самой речке, в этой текучей воде… под этим небо…бо…боль…
Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона.
Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу.
– Все… – Жанна Порфирьевна отбросила волосы со лба, – дальше просто бессмысленно… Ну, все. Пристало и пристало.
Георгий Алоисович стряхнул с рук песок:
– Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили.
– Мда, – печально согласился Куродо, – будет теперь у тебя, как у черепашки, на спине и на груди – панцирь.
Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну – было так больно, что я почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась.
– Хрен с ним, – выхрипнул я, – зато никакая падла не проткнет.
