Александр Турбин - Метаморфозы: таракан
Мне бы фонарь, факел, лампу, лучину, да хотя бы спичку. Что-нибудь, что даст возможность сориентироваться в незнакомом, ни разу не виденном помещении. Даже кругов в глазах и тех нет. Нащупав дверь впереди, потянул на себя — дохнуло волной теплого воздуха с тонами трав и специй. Странный запах для пустого помещения. Шагнул вперед, оставив за спиной тамбур, и вновь остановился. Как идти в абсолютной темноте? Этот вопрос требовал немедленного решения, поэтому я повернул вправо и двинулся вдоль стены, касаясь ее одной рукой, другую по-прежнему прижимая к телу.
Идея дойти до окон и открыть их изнутри показалась неплохим решением проблемы. И пусть на улице тоже было не слишком светло, тех крох света мне бы хватило, чтобы сориентироваться. Пальцы скользили по теплому покрытию стены. Точно не камень, может текстиль, может какой-то гобелен. Под ноги подвернулось кресло, и я едва не растянулся на полу. Судорожно взмахнув руками, устоял, но грохот упавшего кресла нарушил мертвую тишину, а вспышка боли в левом плече — концентрацию моего внимания. Звук прокатился по комнате, отразился от стен и вернулся ко мне обратно. Вместе с образами. Эхо здесь оказалось с большими странностями.
Просторная комната, больше похожая на современные квартиры-студии. В дальнем конце комнаты — еще одна дверь и лестница на второй этаж. Вместо окон — картины с видами горных пейзажей. Узкие, длинные, непривычного формата. Похоже, что именно они скрывали оконные проемы, которые я искал. Возле стен — кресла, с резными спинками и подлокотниками, цвет которых определить не удавалось. Вообще, в вспыхнувшей в мозгу картинке цвета были смазаны, как будто на палитру плеснули из помойного ведра. Вроде и оттенки разные, но выглядят одинаково. В центре помещения стоял огромный стол. Даже не стол, так, большая круглая штука несколько метров в диаметре, вырезанная из единого куска древесины. Сколько должно было быть лет дереву, чтобы у него был такой спил, я даже мысленно не мог представить. Тысячу? Две? Вокруг такого стола можно водить хороводы. На идеально гладкую поверхность стола была нанесена карта, с горами и реками, с морем где-то на юге и морем на западе.
Мне бы чуть больше времени, мне бы посмотреть, присмотреться. Так важно знать, где. Так важно убедиться, что ты не совсем сошел с ума. Нужен был хоть какое-то подтверждение умозрительным догадкам. Увы. Мгновение — недостаточный срок для любителей географии. Где же ты, моя фотографическая память? Почто ты бросила меня еще в младенчестве? Хоть плачь, близок локоть, да не укусишь. Вот карта, а не посмотришь. Хотя, может после, следующей ночью, экипированным по полной программе, теперь-то точно знаю, что идти стоит. Это если эту ночь переживу. Потому как прилетевший образ принес и еще одну деталь. Точнее три. Не столь внушительных размеров как стол, не столь красивых, как картины, не столь увлекательных, как карта. Но не менее важных. Вокруг стола стояло трое Алифи и в упор разглядывали непрошенного гостя. То есть меня.
Их не могло здесь быть. Это наваждение, морок. Образ развеялся также быстро, как и появился, но память сохранила детали. Ближний ко мне Алифи в странном костюме, широких шароварах и куцей куртке, с шапкой набекрень, был достаточно молод и не слишком массивен. Двое дальних — похожи как близнецы братья. Оба высоких, статных, сильных. Оба в облегающих черных одеждах и плащах. С черными полумасками на лицах. У обоих были открыты только горящие глаза с кошачьими зрачками.
Что надо сделать, когда вломился в чужой дом пограбить, а там мафия с пулеметом? Убежать? Куда? В полной темноте? Я успел отойти от двери на пять шагов, но с таким же успехом можно было бы уйти и на пять километров. Это огромное расстояние для слепца. Извиниться? Не подскажите, как пройти в библиотеку? Мол, хотел восхититься поэзией, да дверь перепутал?
Замешательство было секундным, после чего я сделал то, что уже выручало не раз. Поздоровался. Классическое «здрасьте» прозвучало очень даже к месту. По крайней мере, точно ничего не испортило, поскольку только тишина была мне ответом. Дурацкое чувство неуверенности в собственном здравомыслии. Стою в темноте, в заведомо, очевидно пустом доме, и по прихоти какого-то глюка здороваюсь со стенами. Кто сказал, что мне не почудилось? Кто сказал, что мне вообще не пора в палату для терзающихся судьбами мира?
Тишина, тьма, неуверенность в рассудке и острое чувство опасности. И это на фоне ужасов, услышанных мной о жилищах Алифи накануне. На всякий случай прижался к стене. Выставил ножик, потому как иного оружия я с собой не захватил. Не сформировалось еще такой привычки, даже на легкую прогулку ходить в доспехах и с копьем.
— А мы к вам с визитом, в домиках расположились, Рорка вот бьем помаленьку, — меня понесло, как уносило уже не раз до этого. — Слушайте, а что вы это тут одни? Пошли к нам, у нас и спирт есть. Песни споем, танцы станцуем. Мы слегка устали, но на радостях, почему б и не станцевать? Вы что предпочитаете? Только не вальс. И не танго. Я с мужчинами не танцую.
Монолог не прерывался, я нес полную ахинею, но чувствовал, что смерть близко. Кто-то смотрел в мои глаза. Так с интересом рассматривают незнакомую букашку, прежде, чем раздавить ее башмаком. Воображение рисовало картины, одна страшнее другой. В каждой из них меня резали, убивали, расчленяли и свежевали. Ножик показался слабой защитой, и я вообще засунул его за пояс. Бесстрашие? Беспомощность? Глупость?
Я смотрел во тьму, судорожно пытаясь увидеть угрозу, и не видел ничего. Образ. Мне нужно видеть.
— Слушайте, я все понимаю, но свет включить нельзя? А то темновато тут у вас, — слова, просто слова, произносимые без надежды что-либо изменить. Убедить себя, что все происходящее не более чем бред, не получалось.
В минуты стресса, под давлением страха, ответственности, захлестываемый адреналином, человек либо киснет, либо, наоборот, собирается. И это необратимый процесс. Если скис, все равно как, побежав, как заяц, или замерев, как мышь — все пропало. Без шансов. Если собрался — был заяц, стал лев. И подходить к такому страшно. У меня студенты так на экзаменах. Задашь одному вопрос, самый простой, так сказать для сугреву, а у того паника, переходящая во всеобщую амнезию. И все. Дальше с одинаковым успехом можно интересоваться хоть идеями Гегеля, хоть теорией относительности, хоть фамилией самого студента — одинаковый бессмысленный взгляд пустых глаз. Паника убивает память и готовность бороться. Есть и другие. У таких спросишь, и они вспомнят. То, что знают хорошо. То, что знают плохо. То, что вообще не знают. И даже то, чего вообще ни разу в глаза не видели и слыхом не слышали. И даже если вспомнят неправильно, все равно, два ставишь и восхищаешься.
