Михаил Шалаев - Владыка вод
— Погоди, — сказал он сам себе вслух. — Ты же понимаешь, что это самообман. Не было ничего, и не будет. Это все из твоей головы. Это сон, и не более… — он решительно повернулся и зашагал прочь, твердо решив никогда больше не приходить сюда.
И вернулся через неделю. Эта неделя прошла как кошмар. Он не мог работать, провалил все заказы, спал плохо, то и дело просыпаясь. Он лежал в темноте и вспоминал тот весенний лес. И через неделю не выдержал. Медленно и отрешенно сорвал он три листочка, окрашенных по краям лиловым, пополоскал в роднике…
И в этот раз Ладица была веселой и ласковой. Они много разговаривали, и он рассказал ей, какой страшный ему приснился сон — как будто она уехала навсегда в Захребетье, а он остался один.
— Что ты, — прошептала она, — никогда такого не будет.
Он глядел ей в глаза и опять думал, что такие глаза не могут обманывать. Но потом, после всего, когда она тихо исчезла, он уже не звал ее, а просто мычал от злости, что не может ее вернуть.
Поэт плюнул на все и стал приходить к роднику через день, через два. Попробовал однажды принести обман-траву домой, но сразу обнаружил, что, подвяв, листья теряют силу. Оставалось только одно: приходить сюда, когда становилось невмочь. Он теперь аккуратно выполнял заказы — денег на жизнь не хватало, а кроме стихов Поэт ничего не умел. Он срывал свое зло на заказчиках, издеваясь над ними, как мог. Когда, например, ему заказывали поздравление к свадьбе, он писал:
Почему сегодня дом так весел?
Отчего в нем гости собрались?
За столом сидят жених с невестой —
Две души друг друга обрели.
Розы на столах цветут повсюду,
Алые и чистые, как кровь.
Веселитесь, люди! Вот посуда —
Лейте брагу, пейте за любовь!
Если ж в жизни трудный миг настанет, —
Настает тот миг в семье любой, —
Истина опорой пусть им станет:
Есть на свете вечная любовь!
Оттого сегодня весел дом:
Свадьба в нем — и люд со всех окраин,
Лобызанья, песни — все вверх дном!
А налей-ка нам еще, хозяин!
Поэт стал озлобленным и угрюмым, не рассказывал больше сказок детворе, а заказчиков ненавидел прямо люто, хотя приходилось сдерживаться. Кроме заказов он теперь ничего не писал — не получалось, каждая строчка казалась враньем. У него стали припухать веки, но только не верхние, как у лавочников, а нижние. Висели мешками, так что люди стали обращать внимание. Да и все было неладно.
Однажды, после обман-травы, Ладица спросила у него:
— Какой-то ты не такой стал. Случилось что-нибудь?
Он отмахнулся, но сам уже чувствовал, что смертельно устал, что обман-трава высасывает из него последние силы.
А на обратном пути встретила его старуха и сказала:
— Э-эх, не послушал меня…
Он молча прошел мимо. Осень в тот год так и не кончилась, за окном его все время моросил мелкий дождь и дул тоскливый ветер. Однажды пришел необычный заказчик — да и не заказчик даже, а так, чудик какой-то. Тощий, застенчивый. Спрашивает: «Что такое душа?» Если бы самому знать… Но интересно стало, посидел, подумал — впервые за много месяцев. Получилась, конечно, ерунда, стыдно было перед этим тощим. Ну и ладно, Смут с ним — ведь денег с него Поэт не взял.
Тем более, Поэту как раз в то время было не до того: что-то треснуло у него с Ладицей, и никак не склеивалось — наоборот, становилось все хуже. Она не была уже такой ласковой, ни с того ни с сего раздражалась, часто глядела на него с обидой. А один раз заплакала и сказала:
— Зачем ты меня мучаешь?
Поэт остолбенел: это кто кого мучает? Кто кого за нос водит? Говорила, что всю жизнь любить будет — а теперь ей не нравится что-то, видите ли… Может, про сынка про Захребетского вспомнила? Так пусть знает: он ее лучше убьет, чем отпустит. И такая злость поднялась в нем, что намотал он ее волосы на кулак и встряхивать стал, повторяя: «Поняла? Так и знай — убью! Поняла?»
Плача, вырвалась она от него и побежала по весеннему лесу, оборачиваясь и крича:
— Никогда больше к тебе не приду! Никогда!
Он, опомнившись, долго искал ее, звал, но так и не дозвался. А вернувшись в себя, понял, что больше ее не увидит. И это было с одной стороны плохо, а с другой — хорошо, потому что теперь стало незачем приходить на этот родник. Но через два-три дня пришел опять в безумной надежде, что она простит его и вернется. Однако, пожевав листья, услышал другой голос: его окликала Вертица, разбитная веселая девица, с которой Поэт пытался когда-то излечиться от любви. Она, не мудря, сказала:
— Зачем тебе эта Ладица? Смотри, какая я сладкая… — и потянулась, чтобы Поэт разглядел ее всю.
— Да уж, — усмехнулся он.
— Ну тогда пойдем…
Вертица надоела быстро, он ее прогнал. Потом приходил кто-то еще, и еще, и было это даже хуже, чем в жизни. Но в жизни теперь тоже все стало гораздо хуже. Никак не мог он понять, почему не кончается осень. И спросил однажды у ребятишек:
— А ну, скажите, какое теперь время года?
Они переглянулись между собой:
— Конечно лето, дяденька! Думаешь, мы не знаем?
Значит, прошли зима и весна, а он их и не заметил. И понял тогда Поэт, что осень — у него в глазах, и виновата в этом обман-трава. Но как теперь жить без нее — Поэт представить не мог.
Где-то в это время и объявился тощий заказчик, который спрашивал насчет души. Не то, чтобы он пришел к Поэту, но мелькнул пару раз возле дома. Поэту стало интересно, какой еще дурацкий вопрос он припас, но не настолько, чтобы спрашивать самому.
Верену осточертело плести сети. Сметлив сначала пил горькую, узнав о гибели Цыганочки, потом что-то задумал, но его посвящать не стал, купил попугая — и пропал. В тот день Верен, просидев с игличкой целый день, пошел вечером погулять, а поскольку единственным его знакомым в городе был Поэт, ноги понесли к его дому. Он увидел Поэта издалека, но подходить не стал — очень уж плох у Поэта был вид. «Наверно, болеет, — подумал Верен. — Незачем беспокоить».
Он прошел мимо и набрел неподалеку на лавку, в которой торговали всякой всячиной — в том числе и сетями. Он потолковал с хозяином и договорился, что будет приносить сети ему вместо того, чтобы торчать на ярмарке. На следующий день понес товар — и увидел Поэта у окна: его лицо резко белело в полумраке комнаты, глаза посмотрели в упор на Верена. Тот торопливо отвернулся, чтобы Поэт не подумал, будто он подглядывает.
Но на третий день встретился с ним на той же улице лоб в лоб, и некуда было деваться, пришлось поздороваться:
— Долгих лет.
— Долгих лет, — слегка поклонился Поэт, и вдруг спросил: — Послушай, э-э…
— Верен.
— Да-да… Все никак не идет у меня из ума твой вопрос — с чего это ты им задался?
