Михаил Шалаев - Владыка вод
— Чего ж ты, милок, по лесу ходишь в такую погоду?
— Погулять пошел, бабушка, да задумался — на душе смутно.
— То-то, смутно… Жена, небось, дома сидит?
— Нет у меня жены, бабушка.
— Что ж так?
— Да вот так… Не вышло.
— А бывает… — старуха согласно кивнула. — Ну ничего, ты еще молодой, найдешь.
— Ничего я не буду искать. Устал. Надоело.
— Это ты зря, — бабка прищурилась на него темным взглядом. — Радости в жизни и так немного дается — чего ж самому лишаться?
Поэт усмехнулся горько:
— Была бы радость…
— А как же не радость? Без любви человеку нельзя. Я вон, куда как стара, все пережила, а и то иной раз тоска берет.
— Так и завела бы себе старика, — Поэту стало забавно.
Но старуха посмотрела строго и без улыбки:
— А ты не шути. Жизнь одна всего, и кто шутит с ней — тот наплачется.
— Да я и не шучу, — Поэт опустил глаза от неловкости.
— То-то, не шутишь… И кто ищет сам не знает чего — тому тоже жизнь не простит. Ты из таких, я вижу.
— Почему? — разговор становился интересным.
— А потому. «Устал», «надоело» — передразнила его старуха. — Что ты в жизни-то видел?
— Ну… — Поэт пожал плечами.
— Во-во, — подхватила старуха. — Годов, вроде, много, а вспомнить нечего. — Поэт поразился: старуха высказала его собственную мысль. Он подумал, как бы ей возразить, но ничего не придумал, а старуха продолжала: — Настоящая жизнь усталости не знает, а чтоб надоела — так это смешно…
— Правильно говоришь, бабуся, — сдался Поэт, — но бывают в жизни такие занозы, что никак не вытащишь — и саднят, и ноют.
— Это что ж за занозы такие? — бабка посмотрела на него зорко. — Не иначе — вертихвостка какая-нибудь.
— Да-а, — задумчиво протянул Поэт. И начал неожиданно для себя самого: — Вот здесь это было, в этом лесу, неподалеку…
Он рассказал старухе, какая была весна, и что у весны было имя, и как хорошо было им вдвоем в весеннем лесу. Рассказал и про то, чем закончилась та весна — женитьбою сына богатого торговца из Захребетья. Вот и выпала на жизнь Поэту заноза…
Старуха выслушала внимательно, и сказала вдруг:
— Потерял ты свою весну, милок. Проморгал. Прохлопал. Кто ж тебе виноват?
— Да я никого и не виню, — махнул рукою Поэт.
— А без весны человеку трудно прожить… — старуха задумалась. — Вернуть тебе ее надо.
— Да как же ее вернешь?
— Ту не вернешь, до другой дожить надо.
— Да я уже и не помню почти, какая она — весна. Так, смутное что-то. И не верится, что со мной это было…
— Вот я тебе и помогу вспомнить. — Старуха встала, выглянула за дверь. — Дождь-то перестал. А ну, вставай, милок. Пойдем со мною.
Поэт опасливо вышел, не представляя, как собирается ему помочь эта странная старуха. Но она поманила его рукой:
— Пойдем, пойдем! Не бойся!
Она повела его за избушку, к маленькому овражку, и указала рукой:
— Во-он, видишь — тропинка начинается?
Поэт пригляделся. Верно: на другой стороне овражка начиналась узенькая тропинка.
— Иди этой тропкой, придешь к маленькому родничку, вокруг которого трава зеленая. Ты ее узнаешь, невысокая такая, листочки резные. Это обман-трава. Съешь два-три листочка — весну свою вспомнишь. Но потом забудь к родничку дорогу. С одного раза ничего плохого не будет, а больше нельзя — пристрастишься. Запомнил? — Поэт кивнул. — Ну, иди тогда.
Он перебрался через овражек к началу тропинки, и довольно скоро пришел к тому родничку, о котором говорила старуха. Крохотный, чистый, как слеза, он никуда не вытекал, или не видно было под листьями. Вокруг родничка они лежали мягким толстым ковром, а сквозь них пробивались сочные зеленые стебельки с узорчатыми листочками, окрашенными по краям лиловым. Это и есть, значит, обман-трава, — подумал Поэт. Никогда еще он такой не видел.
Поэт присел на бугорок, глядя в родник. Глупо все, глупо. Зачем он сюда пришел? Ничего ему не хочется вспоминать. Послушался какую-то ненормальную старуху. Но, впрочем, раз уж пришел — отчего не попробовать? Он сорвал два листочка, подумал и добавил к ним третий. Сполоснул в родничке, положил в рот. Пожевал. Вкус был незнакомый, острый и пряный. Посидел немного, подождал. Ничего не происходило. Усмехнулся над собой и хотел встать, но тут резко и сильно закружилась голова. Он прикрыл глаза, переждал, а когда открыл их вновь — не узнал леса.
Не было ни дождя, ни унылого ветра. Не было на деревьях желтых и багровых листьев, и не было на душе прежней тоски. Небо стало высоким и чисто-голубым, плыли по нему веселые весенние облака. На деревьях смеялись молоденькие светло-зеленые листья, а в траве тут и там сияли золотые одуванчики. Поэт вдохнул полной грудью и улыбнулся. Права была старуха, приятно вспомнить весну. И вдруг он услышал, что кто-то его окликает сзади. Он обернулся и увидел ее, Ладицу. Она стояла за березовым стволом и, смеясь, показывала Поэту острый розовый язычок. Больно кольнуло у него в сердце, он отвернулся сердито. Но она подбежала, села перед ним, взяв его за обе руки, спросила тревожно:
— Ты что, не рад мне? Случилось что-нибудь?
Он отнял руки и проворчал:
— Будто сама не знаешь…
— Глупенький, — засмеялась она. — Неужели ты поверил? Поверил, что я пойду за какого-то там сынка? Когда тебя одного люблю больше жизни? Я ж тебя подразнить хотела…
Посмотрел на нее Поэт с надеждой, и понял, что такие глаза, как у нее, не могут обманывать. А поняв, рассмеялся, поднялся на ноги и ее поднял. И пошли они, обнявшись, по весеннему лесу — просто так, никуда, лишь бы идти, слушая песни птиц и вдыхая удивительный воздух, напоенный тысячами запахов, тонких и сладких. А потом она от него убежала и спряталась, а он, смеясь, аукал ее и искал, и нашел на поляне лежащей в высокой траве. Закрыв глаза от хмельного счастья, она сказала ему:
— Как хорошо…
А потом они шли назад, и она немного отстала, он обернулся — и вдруг не увидел ее.
— Ладица-а! — отчаянно закричал он, понимая, что это уже не прятки, а по-настоящему. — Ла-адица-а! — и вернулся в себя.
Опять накрапывал дождь, лес был пасмурным и угрюмым. Поэт огляделся, с трудом возвращаясь в нынешний мир, подошел к роднику, протянул руку к листику обман-травы — и отдернул, как от ожога. «Вот ты какая, обман-трава», — прошептал он. В голове стоял еще легкий звон, при воспоминании о пережитом по спине пробегал сладкий озноб. Поэт взялся за виски, помотал головой, отгоняя наваждение. Но все было так живо, так ощутимо, что рука поневоле опять потянулась к обман-траве.
— Погоди, — сказал он сам себе вслух. — Ты же понимаешь, что это самообман. Не было ничего, и не будет. Это все из твоей головы. Это сон, и не более… — он решительно повернулся и зашагал прочь, твердо решив никогда больше не приходить сюда.
