Темные (сборник) - Гелприн Майк

Это Витя придумал ей домашнее имя, Ленка и знать не знала, что она какая-то «Елена Николаевна». Ляпа – это как рукой тронуть убегающего во время игры, как пальцы врастопырку прижать к запотевшему стеклу. И сама сестра была как ладошка – мягкая, пухловатая, в веснушках. Короткие пушистые волосенки… короткая линия жизни.

Виктор достал фляжку. «Прости», – шепнул, сделал несколько глотков. Коньяк обжег гортань, растекся теплом в груди, мягко погладил за висками. «Христос босичком по душе прошел» – вспомнилась ему деревенская присказка.

В бане вдруг что-то ухнуло, обвалилось с сухим треском. Виктор чуть не подпрыгнул: в сумеречной тишине звук, казалось, разнесся на километры. Что там может ворочаться, столько времени прошло?

Воспоминания о том лете в подогретом алкоголем мозгу стали вдруг раскручиваться цветной кинолентой. Зачем они вообще полезли в брошенную баню? Виктор не сводил с нее взгляда, пытаясь восстановить картинку до мелочей.

День тогда катился к обеду, солнце начинало придавливать к земле. Жара, густой запах близкой конюшни, тишина, нарушаемая приглушенным фырканьем лошадей да зудением мух. Ни ветерка. Обойдя с баночками соль-воды часть делянки, они с Ляпой решили передохнуть и заоглядывались в поисках тени. Тогда и услышали это «скрыыып». Дверь стоящей неподалеку ветшающей бани приоткрылась, словно ее подтолкнул дующий изнутри сквозняк.

Витя представил бабушкину баньку, ее темноту и такую приятную днем прохладу.

– Ляпа, а давай там «домик» устроим? Нежарко, а вон из того ящика можно стол сделать, а на полатях кровать будто бы…

Сестренка, всегда согласная на Витины затеи, вдруг насупилась.

– Мамка не велит в брошенные дома ходить. Вон старшие девочки пошли в Поликарпов дом, одна наступила на плохую доску – ногу сломала. И еще там домовые…

– А вот и нет! Домовых – бабушка говорила – с собой при переезде забирают. И это вовсе и не дом, а баня, так что можно. А под ноги смотреть будем.

Ляпе тоже хотелось в прохладу. Но что-то тревожило.

– Вить… там чужие тети… голые мылись, – выдала она последний аргумент.

– Да это когда было! Пошли!

Они зашли в предбанник – душно и пусто, в углу старая мочалка да ржавый ковш без ручки. Из парилки по полу тянуло прелой затхлостью и погребной прохладой. Дверь в предбанник опять ни с того ни с сего скрипнула. «Кычил-вычил», – шепотом подразнила ее Ляпа.

Но вторая дверь, в парилку, не желала открываться. Витя подергал ее за ручку – без толку. Может, заколочена? Он встал на карачки и попытался заглянуть в щелку. Запах здесь ощущался сильнее, и что-то в нем беспокоило мальчика. Он старался припомнить, где мог сталкиваться с подобным, и вдруг вздрогнул – так пахло на кладбище, когда хоронили деда. Родственники стояли у раскрытой могилы, и Витя боязливо заглядывал ей в черную пасть – как бы не свалиться. Да, так пахло оттуда – сырой, маслянистой жадной землей, перевитой змейками корней. До этого похороны казались какой-то придумкой взрослых, почти не имеющей к нему отношения, и только этот запах убедил его во всамделешности происходящего. В непоправимости.

Из-под двери тянуло настоящей беспросветной бедой. Страх упал резко, спазмом сжав все внизу живота. Инстинкт, темный, дошедший из прапра-времен и дремавший в обыденной жизни, вдруг завопил: «Беги!» Но рядом пыхтела Ляпа… и стыдно, если она догадается, что старший брат может бояться какой-то… бани.

Ему почудился за дверью топоток, он отпрянул, прислушался… нет, вроде показалось. Тут даже крыс нет, крысы живут там, где еда, а что здесь есть? Он опять вгляделся в щель под дверью. Глаза после солнца медленно привыкали к темноте. Доски пола покалывали щеку, он прижался лицом к щели и сложил руки заборчиком, чтобы свет не мешал смотреть. Но увидел лишь какие-то белесые пятна, они плавали перед глазами, перемещались… приближались? Ладони разом вспотели. Влажный воздух, словно вспугнутый резким движением, мазнул по лицу. Господи…

– Татысь! Кышкыт! Мунчо Марья, ох, кышкыт! [9]

Витя подскочил, больно треснувшись головой о дверную ручку. Над ним безумно размахивал руками Петька-дурак, что жил на конюшне и ухаживал за лошадьми. Глаза его, казалось, вылезут из орбит, он кричал на Витю, слюна брызгала мальчику в лицо. Ляпа уже выскочила из бани и тоненько звала с улицы: «Вииитяяя…» Пацан попятился и рванул прочь, за ним топотала сестренка. «Татыыыысь!» – неслось следом.

Остановились только у дома.

– Чего это он? – просипел, тяжело дыша, Витя. – Чего ему надо?

– Кричал: «Убирайтесь! Страшно!» – пересказала Ляпа, размазывая слезы по грязному лицу. – Ой, Виитя…

– Не реви, хватит. Вот напугал, дурак.

Они умылись у колонки и зашли в дом.

К вечеру происшествие уже казалось смешным. Ляпка прискакала к брату в постель, попрощаться на ночь, и они хихикали, вспоминая выпученные Петькины глаза, и как нелепо тот размахивал ручищами. Сестренка вдруг оборвала смех и притихла. Витя продолжал передразнивать конюха, но она не смеялась.

– Ты чего?

– Вить, он еще про мунчо Марью говорил, я сейчас вспомнила.

– Это что такое?

– Ну… как домовой, только в бане. Бабушка рассказывала: маленькая, как младенчик. И злая.

– Как наша Жучка? – Видя, что сестренка напугана, Витя пытался пошутить.

– Не знаю… – Ляпа неуверенно улыбнулась.

– Это кто тут на ночь страшилки рассказывает! Ну-ка, по кроватям! – Бабушка подхватила теплую Ляпку и унесла в другую комнату. Все было уютным, нестрашным, и Витя стал засыпать, недоумевая, как можно пугаться такой ерунды.

Утром за завтраком он все же пристал к бабушке с расспросами:

– Баб, а чего конюх этот? Он, что ли, правда дурачок?

– Дурачок, не сомневайся. А тебе что за дело?

– Он нас вчера с картошки выгнал. Раскричался, Ляпу напугал.

Бабушка покачала головой:

– Странно. Он незлобивый, как ребенчишка малый, вреда от него никому еще не было. И лошади его любят.

– А он почему дурачок? Так родился?

– Да нет. Как родители его сгибли в лесу, так он умом и тронулся. Ему три годика было всего-то. Будто бы поехали они семьей за грибами, да и пропали. Через пять дней только нашли их мотоцикл с коляской, и Петька там. А родителей не нашли: вроде как они в болоте сгинули. Я им свечку на помин иногда ставлю – хорошие люди были. Старики-то говорили, что лесовица их гоняла, а дитенка пожалела. Только он с тех пор такой вот дурачок и есть: в школе учиться не смог, русского не знает, да и удмуртский не очень, говорит – не поймешь чего надо.

Ляпа сидела, раскрыв рот, даже про любимую малину с молоком забыла. Витя покосился на сестру, но решил выяснить все до конца – днем-то и страшилки не страшные.

– Баб, а он еще что-то про мунчо Марью болтал, она кто?

– Это вы, что ли, в пичи-Галину баню полезли? А как провалитесь? Доски-то гниют небось. Чтоб ноги вашей там не было! Витя, ты же старший, думать должен!

– Так жара была, мы в предбанник только зашли, в тенек. А тут Петька – руками замахал, про Марью эту кричит…

– Дурак, а поумнее некоторых городских будет, не лезет куда ни попадя! – Бабушка рассердилась взаправду, но, видя, что Витька надулся, все же рассказала: – Мунчо Марья – банная Марья значит. Го – ворят, она младенец, матерью-злыдней утопленный. И Марья злая, людей душит, кто мыться не по правилам ходит. В бане себя осторожно вести надо, а не скакать козлом по полкам! – От замечания в воспитательных целях бабушка не удержалась. – Иногда одна живет, а бывает, что их по нескольку в бане поселяется – ну это тогда гиблое дело, бросать надо. Баня вообще нечистое место, без иконы стоит, а в брошенных-то банях и вовсе всяка нечесть водится. Так что нечего там шастать. И хватит мне тут зубы заговаривать, собирайтесь, за хлебом пойдем!

Но «колорадов» никто не отменял – в то лето их расплодилась тьма-тьмущая. Ребята поначалу косились на баню и сторонились конюха, хотя тот, как обычно, дружелюбно махал им в знак приветствия. «Ну его, – думал Витя, – мало ли чего удумает».