Темные (сборник) - Гелприн Майк
На смену рыданиям пришло какое-то отупение. Он лежал, отвернувшись к стене, бездумно ковыряя пальцем обои. И неожиданно сам для себя заснул.
– Витя, Витюш, просыпайся! – Бабушка мягко трясла его. – Ты чего днем спать вздумал, заболел, что ли? А Ляпа где?
Витя осовело поднялся. Ляпа… как скажешь? Бросил, оставил…
– Я «колорадов» собирал, напекло, голову кружило. Ляпа… у нее зуб болел, она здесь осталась. Я пришел, ее нет. Наверное, домой, к маме пошла.
Сказал и сам поверил: а вдруг? Ведь вот бабушка – привычная, теплая, из кухни пахнет жареной картошкой, и все как всегда – не могло этого ужаса быть, привиделось! Но дома Ляпы не оказалось. Взрослые бегали по деревне, от дома к дому, длинным шестом шарили в колодце, искали в лесу и у пруда. Наконец, уже совсем в темноте, заглянули в брошенную баню. Дверь в парилку была сорвана. Лучи фонарей ткнулись в тесноту парной, и сразу несколько криков резанули уши. Ляпа, как брошенная – руки-ноги в стороны, – лежала на полке, платье разорвано. Глаза ее были открыты и кукольно-мертво поблескивали в фонарном свете. Нашедшим показалось, что на шее у нее что-то привязано – как темная полоска ткани. Но то были багровые глубокие синяки от чьих-то цепких пальцев. Пятна эти сидели на коже так плотно, словно из детского горла, как из тюбика с пастой, кто-то выжимал последние капли воздуха.
Утром в милицию мужики притащили избитого до полусмерти Петьку. Его нашли спящим у магазина, пьяным в хлам, хотя за свою жизнь он и рюмки не пригубил. «Наверное, шабашники заезжие подпоили, вот он и… Дурак, одно слово», – рассуждали потом местные. Лицо его, руки были сплошь покрыты мелкими царапинами, одежда порвана, из кармана торчала голая кукла. Ляпина. В милицию его доставили чуть живого: мужики от такого кошмара сами не свои были, не сдержались. Непонятно, как совсем не прибили, – ведь на малого ребенка руку поднял.
Дурака практически без суда и следствия закрыли в психушку – он совсем помешался, средь бела дня гонял кого-то, шмыгающего перед его безумным мысленным взором. А через сорок дней, как раз на Ляпины поминки, Петьку нашли в душевой психбольницы, со шлангом на горле – медбрат отлучился на минутку в коридор, не усмотрел. Шея – сплошной синяк. Бабушка, узнав, заплакала, перекрестилась на образа и сказала: «Ну вот, Бог все видит».
После этих событий Витя заболел – лихорадило, подкатывала дурнота, темнота, он кричал во сне. Мама испугалась и увезла его домой, а потом на юг, где море сгладило кошмар тех дней, как прибой сглаживает следы на песке. Но глубина песка долго хранит их очертания и выталкивает на поверхность снова и снова.
Память, понукаемая сознанием, выдавала неясные страшные картины, и на каждый всплывающий образ Виктор твердил: «Нет, не могло быть такого!» Дневное, рациональное, взрослое в нем непреклонно повторяло: бред, мало ли что могло привидеться ребенку в темной бане, да еще после дневного пекла. Ведь милиция подтвердила: Петька убил, и лицо у того все было в царапинах от ноготков вырывающейся девочки. Но Витя, маленький мальчик, прячущийся где-то в потемках души, тихо постанывал по ночам и будто смотрел на взрослого Виктора тоскливыми укоряющими глазами. Но теперь Виктор здесь, и скоро маленький и большой помирятся навсегда, и все будет хорошо. Сейчас он допьет коньяк и просто еще раз войдет в баню – посмотрит, вспомнит и до конца убедится, что не было никаких демонических сил, были злая человеческая воля, безумие и дурной случай. А на них ответ – свершившееся много лет назад человеческое правосудие.
«Ну давай, солнце почти село, – поторопил себя Виктор, – зайди и выйди, и не будет больше никаких сомнений». И встал, и пошел – как по приговору.
В предбаннике царили тишина, пыль, заброшенность. Словно баня эта выпала из течения времен и существовала сама по себе, в собственном пространстве, где ничего не случалось уже много лет. Виктор пытался уловить – как это называется? – эманации смерти? Говорят, что-то остается на месте гибели живого существа, витает, тревожит. Но ничего-то он не уловил, ничегошеньки.
Напряжение стало покидать мышцы, он почувствовал облегчение и почему-то легкое разочарование. Чего столько лет мучился? Попинал сухие листья на полу, набросанные непогодой, – прыснули по щелям двухвостки. Где-то лениво застрекотал сверчок. Странно, осень на дворе, давно пора бы перебраться в теплый дом. Заглянул в открытый проем парилки – то же запустение, скелет полков, утратившая осанку каменка. Принюхался: поразивший его тогда могильный запах едва улавливался, дверей в бане давно не было, и вольно гуляющий ветер выдувал затхлость.
Шагнул в парилку – и вдруг ухнул вниз! Доски пола сгнили, и возле порога образовалась глубокая мокрая яма. Сердце заметалось бешено, словно пробивая ход в грудной клетке. Отшатнулся в глубь парной, замер, прислушиваясь.
Стрекот усилился, сверчок фальшивил, одинокий звук вдруг показался неприятно-болезненным. Навязчивая взвизгивающая нота повторялась, но в примитивный этот мотив теперь вплетались новые, несвойственные звуки, не обозначенные в нотной грамоте ни одного сверчка. Резкий визг насекомого сменялся неясным бормотанием: «Вззз-взззз… Возьмазы… [11] вззз… Возззьмазззыыы», – почудилось ему. Внутри все сжалось. Ждали, его тут ждали! Взгляд, гонимый паникой, заметался, но не смог различить дверей – словно легкий пар окутал все вокруг. Виктор суетливым движением нашел стену, пытаясь нащупать выход, задвигался в тесном пространстве, поскальзываясь на мокром, осклизлом. Вскрикнул: по телу словно пробежали маленькие пальчики, в лицо гнилостно дохнуло что-то. Бескровные силуэты у ног – много-много, наползают, неестественно вывернув головы. Виктор, не помня себя, заметался от стены к стене. Визг усилился, обрел недовольство, сверчка уже было не различить. «Мунчо вуиззз инииии!» – новой, но такой знакомой нотой вступило в общий визг. Что-то хватало его за одежду, царапало лицо.
«Что это, что это, что? – истерично стучало в голове. – Ужас ждали ждали столько лет не может быть такогонеможетбытьбытьнемооожееет…» Спасительной искрой вспыхнуло в мозгу светлое, детское, забытое давно – и забормотал, срываясь на крик: «Отче наш… иже еси… имя Твое…» Неведомые твари словно отшатнулись на мгновение, но вновь стали надвигаться. Тут рука Виктора будто провалилась в стену – дверь? Он бросил тело в этом неясном направлении, тяжело вывалился в предбанник и, не разбирая дороги, помчался к домам, к людям, подальше от этого ужаса. Баня плюнула вслед мертвенным туманом, словно сгустком гноя из больной груди.
Жилье светило сквозь голые деревья яркими в сгустившихся сумерках окошками. Так близко – рукой подать! Но Виктор уже выбился из сил, в груди нехорошо сипело, а домишки будто не приближались. Туман догонял, наплывал, звуки под пасмурным небом звучали глуше, но не смолкали, не смолкали… Ему чудился легкий топоток многих ног, маленьких, настигавших, обходивших справа и слева. Страшное дышало в затылок, репьями хватало за полы плаща. «Не-ус-петь…» – мысль прыгала в ритме сбитого дыхания. Слева светлым пятном замаячила брошенная церковь.
Туда! До людей не добежать, да и не помогут люди – туман всех заберет. А церковь хоть и давно сгоревшая, забытая, но ведь с молитвой строилась! Превозмогая резь в боку, последним усилием, последней надеждой взлетел по ступеням и рухнул в зияющую темноту храма. Вжался в пол, закрыл голову руками, ожидая, казалось, неминуемого ужаса…
Позади досадливо и словно от боли взвизгнуло, забормотало. Виктор со всхлипом обернулся: бледное, многорукое клубилось на пороге, не смея ступить в церковь, будто кто обозначил предел, за которым зло теряло силу. Виктор изнеможенно откинулся на спину. Из глубин купола, с исковерканной огнем росписи скорбно взирали суровые лики. Святые, почти уже забытые. Свод кружился перед глазами, наплывал. Среди неузнанных ликов почудился будто знакомый – Петька? «Что ж ты не шел?» – читалась в его молчаливом укоре.
