Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
— Ломать — не строить. А жечь не дам. Ты же не внесешь туда кумиров своих?
— Вот ещё, разрази меня гром! — Старик заскрежетал зубами.
— Ну, так и пусть пока стоит.
— Дозволь хотя бы кресты с куполов поснимать.
— Это, пожалуй, верно. Но сначала пусть княгиню погребут. Сам же говорил, в Киеве ее шибко любили! Князь людьми приторговывал, но усопшая Ирина о том, видать, не догадывалась, — саркастически хмыкнул Олег. — Святая она баба, выходит. Ирина эта.
— Была, — бросил Яроок горько и смахнул непрошеную слезу.
Глава 5
Копыта глухо впечатываются в землю, лошади шагают размеренно и важно. Горожане провожают радостными взглядами, только некоторые глядят с тревогой. Оно и понятно — отряд слишком мал для войны, да и в полюдье дюжиной не пойдешь. Куда же тогда отправляются воины? Самые сметливые отметили направление, улыбки с лиц исчезли бесследно. На Юго-Востоке обитает самый коварный враг, самый злой.
Хазары и при Осколоде смирными не были, несмотря на богатую дань, кою собирал да выплачивал князь. Теперь и вовсе озвереют.
Когда Олег Новгородский выгнал хазаров из Киева, народ ликовал. Новый владыка, пусть сам иноземец, поступил по правде, как велит славянская гордость и обычай. Но радость быстро сменилась страхом. Сперва только самые умные шептали — хазары в долгу не останутся, обязательно вернутся, и тогда… После даже глупые и дураки поняли. Да, прошлого не воротишь, сделанного не отменишь.
Пусть у Олега сильные дружины, но что тех воев против хазарской силы? Хазары — дикари. Налетают стремительней урагана и жалости не знают. Да и гордость, пусть и дикарская, у них имеется. Киев будет наказан за дерзость, это ясно всем. Если стен крепостных степняку не взять — всю округу пожгут, все посады да слободы.
А отряд, что ныне покинул крепость, стало быть, в дозор. Глянуть — далеко ли хазарское войско, когда ждать неприятеля. Может, оттого воины такие злые? Ведь даже сквозь цокот копыт скрежетание зубов слышно.
Или то послы Олеговы? Неужто передумал — сам замириться со степняком решил?! Не сдюжил князь? И вновь пойдет, побежит, поскачет лихо по всей земле…
Едва покинули пределы Киева, Розмич припустил коня, догнал старшего дружинника:
— Я могу отпустить тебя на все четыре стороны, Добродей, сын плотника.
Добродей одарил говорившего недобрым взглядом. Усмехнулся, отметив, что одежды простого воина Осколодовой дружины превращают неумные слова Розмича в полную нелепицу. А Розмич словно угадал мысли, тут же выпятил грудь и напряг руки.
— Коли я решу уйти, твоего разрешения не спрошу, Розмич, сын пахаря, — бросил Добря княжеским тоном.
Роська проглотил обидные слова, только щеки под густой русой бородой заметно вспыхнули. И, словно пытаясь оправдаться, сказал:
— Мне до сих пор не верится, что ты решился предать Киев.
— А я не Киев предаю, — отозвался Добродей. — Я за правдой иду, за справедливостью. А вот ты — подлец самый настоящий… Когда придут хазары, первым, кого повесят, станет твой князек-новгородец, мурманин проклятый.
— За правдой? Не смеши меня, плотник!
Старший дружинник мог промолчать — спорить с глупым пахарем дело неблагодарное. Но все-таки ответил, больше для себя:
— Правда в том, что киевляне другого и не заслуживают. Осколод был хорошим князем. Диру любил беззаветно. Ради народа полянского наступал на собственную совесть и гордость. Думаешь, легко своих же славян в рабство отдавать? Думаешь, легко жертвовать малым во спасение многого?
— Это отговорки. Враки. Осколод мог дать бой хазарам! Киев-то он спасал, да окрестные племена гнобил за то спасение. Он ничем не лучше нашего Олега, твой Осколод.
Смех Добродея прокатился ужасающей волной. Кажется, даже деревья далекого леса содрогнулись, а степные травы так и вовсе затрепетали, прижались к земле.
— Ромейские жрецы рассказывали, — начал Добря, отсмеявшись, — будто у мурман есть бог лжи и обмана. Тот, который всегда рука об руку с их главным богом ходит. Вот уж не думал, что ты ему поклонился.
— Кому поклонился? Локи? Нет… я не…
— Да ладно! А то я не вижу! Только одного не пойму: как твой Олег об этом не догадался. Даже жаль его. Такую змеюку на груди пригрел.
— Олег не боится змей, — усмехнулся Розмич.
— Пророчество? Слышал, слышал… Но судьбу ещё никому обмануть не удалось. Видать, не тех змей твой князь остерегается.
— Ты говори, да не заговаривайся, плотник.
Добродей даже не взглянул на собеседника, бросил в воздух:
— Змеюка… Ой, змеюка… Только вот до сих пор не ясно, чего добиваешься? Олега порешить хочешь? Или надеешься, будто хазары наградят, как следует?
— Полно, дешево разводишь… — Голос Розмича стал злым, на щеках вздулись желваки. — Ты в своих уверен? Не предадут? Не разболтают хазарам, что мы из Олегова воинства?
Розмич кивнул на четверку бывших Осколодовых дружинников, что теперь держались особняком.
— Уверен, но ручаться не берусь. Видишь ли… пахарь, они, как и я, присягали только Осколоду и Киеву. И ежели вдруг подумают, дескать, переговоры с хазарами — предательство Киева, могут взбрыкнуть. А твои?
— Мои — все шестеро — надежны, в том нет сомнений, — фыркнул Розмич.
— Предатель не может быть надежным. Тот, кто предал единожды, может с легкостью предать ещё раз, — сказал Добродей и смолк, но ненадолго: — И все-таки, зачем тебе это?
— Я семнадцать лет под рукой Олега хожу. Многое видывал, про все и не расскажешь. Знаю только, не место мурманскому правителю на землях славян. Беда будет, если останется. Рюрик хоть как-то его держал, но Рюрик уже три года топчет травы вырия, а Олег… Он даже не варяг. Чужой. Думаешь, кто Полата сперва в Белоозеро сослал, а потом и вовсе устранил?
— Убил? — изумился Добродей.
— Хуже. Но так и стал править. И боги его чужие, и обычай у него не тот.
— Ясно. А те, которых ты в Киеве оставил? Не передумают? Откроют?
— Нет. У этих особый счет к мурманам да свеям, кровный.
— Хорошо придумал, пахарь… Только мне все равно не верится…
— Зря.
Роська приотстал, и теперь Добродей спиной чувствовал полный ненависти взгляд. Как бы там ни было, он-то Олегу на оружии да на огне не клялся. Это Живач-заика и остальные — предатели, и Горян — некогда первый и единственный друг, да и Златан. Хотя кто он сам такой, чтобы их судить? И не Спаситель ли прощал — и трусость, и глупость?
Олег — вещий, он и не таким может глаза запорошить. Добродей вспоминал его речь, когда князь прибыл к свежей могиле Диры. Должно быть, Хорнимир известил, где застать всем скопом прежних людей Осколода.
