Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - Король-консорт
В нижней растет аккуратная горка, а на стекле четкие отметины, означающие, как я понял, часы, четвертушки и даже минуты.
— Красиво, — сказал я подхалимски, — просто замечательно! Это такой металл?.. Или особого рода истолченный песок с некими примесями?
Он придвинул кресло поудобнее, чтобы хорошо видеть мое лицо в пламени свечи, ответил рассеянно:
— Нет... это Сомерхальдер.
— Сомерхальдер? — переспросил я. — Это такой минерал?
Он покачал головой, не отрывая внимательного взгляда от книги.
— Нет-ет, Джон Сомерхальдер. Был такой великий колдун.
— А-а-а, — сказал я понимающе. — Его работа? Он создал?
Он посмотрел на меня, как на дурака.
— При чем тут создал? Я убил его и сжег, а это его пепел. Намного удобнее, чем лучший просеянный мастерами песок. И в то же время напоминание, враг не дремлет... Сомерхальдер на свете не один.
Он ласково улыбнулся мне, добрый и милый ревнитель старых традиций в одежде, это же так важно, поинтересовался:
— Так что насчет зеркал, что вы где-то видели?
Я рассказал почти без утайки о двух зеркалах. В одном из которых можно наблюдать за непонятно где расположенной комнатой, полной волшебных сокровищ, что совсем не волшебные, где время от времени появляется некий маг, и о втором, где видишь дивный мир, в котором так хотелось бы жить...
Рассказал и о зеркалах в покоях леди Элинор, теперь герцогини Элинор, в одном можно видеть себя очень измененным, старым или в другой одежде и в непонятно каком месте, а другое показывает странный багровый мир, тоже полный диковинных вещей...
Он слушал очень внимательно, глаза то загорались восторгом, то мрачнели. Когда я умолк, он ухватил кубок с вином и осушил до дна, рука заметно тряслась.
— Сколько еще диковин в мире, — сказал он жарко, — эх, если бы...
— Что, — спросил я. — Что мешает?
— Нам нельзя покидать Храм, — ответил он потускневшим голосом.
— Почему?
Он вздохнул.
— Просто не можем. Не спрашивай, это долго объяснять, да и сам запутаюсь.
— Жаль, — сказал я, — мне бы тоже очень хотелось, чтобы вы своими глазами вот так, как меня. Вдруг да отыщете ключик.
Он скупо усмехнулся.
— К вам?
— Я человек бесхитростный, — заверил я. — У меня сердце на рукаве. Открыт всему миру, а также новым идеям, взглядам, вызовам времени, ибо толерантен и незашорен... А вы?
Он отвел взгляд.
— Вы человек свободный, брат паладин.
— Разве?
— Свободнее нас, — уточнил он, — монахов. Вступая в монастырь, мы отрекаемся от светской жизни и принимаем Устав, а также обязуемся следовать Правилам.
— Ваш Устав не позволяет? Или что?
— Все вместе, — ответил он уклончиво. — Хотя, конечно, вы меня не просто заинтересовали... а очень заинтересовали. Я буду думать, как найти решение.
Я понял по его лицу и понижению голоса, что разговор окончен, поднялся и скромно поклонился. -
— Отец Форенберг...
— Брат паладин, — ответил он.
Я вышел в коридор, мелькнула слабая мысль, что остатки зеркала за это время уже рассыпались в мельчайшую пыль, а та и вовсе растворилась, так что никакие цистерианцы в самом деле ничего бы не сделали, отец Форенберг прав, но все равно я молодец, поймал на крючок. И если все пойдет правильно, то он землю будет рыть, но какой-то способ да выкопает...
Вдали мелькнула высокая и сутулая фигура Жильберта. Я обрадовался, крикнул не по-монастырски громко:
— Жильберт!.. Брат Жильберт!
Он оглянулся, лицо его болезненно дернулось, будто мой рев больно ударил по ушам, поспешил ко мне, часто-часто перебирая задними конечностями, потому что бегать неприлично, даже запыхался.
— Брат паладин, счастлив вас видеть!
— Ну да, — сказал я саркастически, — так рад, что даже не пришел повидаться.
— Дела, — сказал он умоляюще. — Я помогаю в меру сил опускать самые ценные книги в пещеры...
— Коллаборационист, — сказал я веско. — Ладноладно, не оправдывайся. Проводи меня к отцу Велезариусу.
Он уставился на меня добрыми и чистыми глазами ребенка, спросил опасливо:
— А он... разрешил? Человек он очень занятой.
— Отец настоятель разрешил, — оборвал я. — А хозяин лучше знает, что кобыле делает. Пойдем-пойдем! Твоя трусливая деятельность подождет, это важнее.
Он воскликнул послушно:
— Как скажете, брат паладин! В случае чего, сошлюсь на вас.
— Давай, — согласился я, — с меня как с гуся вода. Ого, еще выше?
— Отец Велезариус, — ответил он застенчиво, — на третьем этаже.
На третьем, куда я еще не поднимался, торжественная тишина, высокие своды, узкий коридор с мраморным полом, а вдали в стене сказочно прекрасные цветные витражи, не верю, что простое стекло, не иначе как горный хрусталь...
Я сам чувствовал, что начинаю ступать с неким благоговением, Жильберт вообще идет, как тихая мышка, глазки опустил долу, недостоин, значит, созерцания, а то залапает взглядом, пятна останутся.
Он подвел меня к массивной и огромной, непривычной для монастыря витражной двери. Добротной, крепкой, но со вставками из цветного стекла, из-за чего я ощутил себя в соборе.
А может, и привычной, мелькнула мысль. Много ли я монастырей видел?
Жильберт деликатно постучал к двери, сказал просительно:
— Отец Велезариус... Я привел брата паладина...
— Знаю, — донесся голос прямо из двери. — Его отец Бенедерий прислал. Ты, отрок, иди и не трепещи, а брат паладин... входи.
Дверь молниеносно ушла в проем, я едва-едва успел поймать взглядом это движение, а для брата Жильберта, если бы смотрел в эту сторону, она бы просто исчезла.
Но Жильберт, не отрывая взгляда от пола, поспешно развернулся и, быстро-быстро семеня задними лапками, как ручной хомячок, понесся к выходу из коридора и с этажа.
Я перешагнул порог, не стал оглядываться на захлопнувшуюся дверь, сказал почтительно:
— У вас прекрасная келья, отец Велезариус. Господь присматривает за вами.
— Бог нас всех видит, — буркнул он, — только не различает.
Я остановился. Он с минуту рассматривал меня из-под нависших седых бровей, наконец кивнул на кресло с изящно выгнутой спиной.
— Садитесь, брат паладин. Понимаю, вам бы лучше в седло, но нет у нас, увы, хотя если хотите...
— Нет-нет, — сказал я поспешно. — Я человек простой, мне и в этом кресле терпимо. Я не оторвал вас от молитвы, отец Велезариус?
— Лучшая молитва, — ответил он коротко, — это хорошо сделанная работа.
— Не ошибается только тот, — учтиво сказал я, — кто ничего не делает. Но и ничего не делать — ошибка! Так что работать как бы надо. Усердно.
