Александр Уралов - Трон на двоих
Вместо этого в нём поднимается жгучая ненависть. Почему они не отвяжутся от него? Им мало того, что он не убился, скинутый сюда, им мало было изгадить и запачкать его? Им мало того, что его спина болит? Жаркий кровавый туман окутывает его… и он с радостью отдаётся этому чувству.
Он смутно видит свои похороны. Его нашли через две недели, раздувшимся до неузнаваемости. Чисто умытый Графин стоит у подъезда морга, откуда выносят закрытый гроб. "Там мы в войну все играли, а потом домой пошли, - говорит он стоящим рядом сослуживцам отца. - Мы его даже не видели, он с нами никогда в войну не играл. Наверное, просто следил за нами, хотел попроситься и провалился". "Сколько раз этот колодец люком закрывали, а хулиганы люк укатывают…" "Уж скорее бы там стройку начали. На стройке хоть сторож есть!" "Котлован есть, можно фундамент заливать…" "Слабенький был… расшибся и растерялся… вот и не кричал, а то бы дети его вытащили…"
К счастью, он не видит отца - весь мир тонет в горячем красном тумане, в самом центре которого сгусток ненависти и отчаянья - он, Рудольф, в школьном обиходе Карла. Это похоже на чирей - боль и чувство набухшей воспалённой плоти, внутри которой гнусная сердцевина гнойного стержня готова прорвать утончившуюся кожу. И в страшной вспышке боли этот стержень выползает наружу, омываемый розовыми потоками гнойного мессива.
Рудик лежит на трубе изогнувшись дугой. Спина его хрустит, в вонючих потёмках страшно светлеют белки глаз. Наверху компания возится вокруг пустой металлической бочки, споря о том, осталось ли хоть немного солярки на её дне, или же там просто скопилась дождевая вода. У колодца дежурит вечно сопливый одиннадцатилетний Карамель, мучительно размышляющий о том, как бы незаметно смыться - дело заходит чересчур далеко. От нескольких глотков водки его мутит, от папиросы во рту воняет, как в пепельнице. Он беспрестанно сплёвывает, смутно понимая, что вечером папаня может запросто унюхать эту вонь и выдрать его так, как никогда ещё не драл. Тем более что пачку "Дуката", стыренную у отца, Граф сунул к себе в карман, а не отдал хотя бы половину. Теперь Карамель горько сожалеет, что после школы вообще пошёл с компанией, а не со старшей сестрой… и пусть бы потом Граф говорил обидное. "Да и хрен бы с ним, подразнил бы, в первый раз, что ли?" - тоскливо думает Карамель, нервно теребя козырёк кепки.
Он опасливо заглядывает в колодец, из которого торчит верхушка ветки с жухлой бурой листвой, и тихонько зовёт:
- Карла? Слышь, Карла?
Он сам не знает, зачем он зовёт Рудика. Выпускать его всё равно никак нельзя. Иначе внизу будет валяться уже он.
Карла стоял под проливным дождём. Дрожь била его так, что невозможно было удержаться на ногах и он сел прямо на раскисшую землю. Из земли вымыло несколько крупных костей и странно блестящий совсем не заржавленный трехгранный штык. Впереди ворочалось что-то огромное. Блестящие каменные глыбы наползали одна на другую, перетирая более мелкие камни. Вот мелькнула искорёженная чугунная оградка очередной могилы, рассыпав под натиском гранита белые искры, мгновенно убитые потоками воды. С едва слышным хрустом ломались в щепу тёмные кладбищенские кресты.
- Карла, - утвердительный голос был огромен и заполнил всё вокруг. - Карла.
Это было, как приговор, как залог будущих долгих лет, как огромная печать на чистом листе его будущего, как могильная плита с надписью, вобравшей в себя прожитую долгую жизнь.
Рудик пришёл домой вовремя. Спина болела… но одежда была чистой, отцовский старый, ещё гимназический ранец в порядке и все книжки в нём были всё теми же - аккуратными, завёрнутыми в обложки из газет.
- Не заболел ли? - спросила его заботливая Аграфена.
- Нет, тётя Груша, - послушно ответил Рудик. - Устал просто.
- Ну, так и ложись, полежи. Чего сгорбился, как старый дед?
- Упал, спину ушиб.
- Тем более, ложись! Карл Иосифович приедет - посмотрит твою спину. А ты - ложись. Я тебе чай прямо в кровать принесу. Ты бы поосторожнее со спиной-то. У нас в Макеевке один так вот с лошади упал - и ходил всю жизнь горбатый. Весёлый такой, кудри вьются, на гармони играл - а горбатый…
- Спасибо, тётя Груша.
Рудик лежал в кровати, охваченный полудрёмой. Реальность ворочалась вокруг, перемешиваясь огромными дымящимися слоями. На пустыре остывали три разодранных трупа. Ослепший, истекающий кровью Граф охрип, умоляя о помощи. Задохнувшийся от бега Карамель барабанил в окно сторожки обходчика, в панике не догадавшись бежать к котельной, а рванув в противоположную сторону. Обходчик найдёт его, обессилевшего от рыданий, через полчаса.
В маленьком рабочем городке ещё долго будут пугать ребятишек историей о том, как компания пацанов нашла снаряд, поджидающий в земле ещё с гражданской войны, и решившей положить его в костёр, "чтобы бабахнуло". Карамель - Карамнов Ваня - единственный уцелевший, сгинет в сорок втором. До самой смерти он будет иногда видеть один и тот же страшный сон - будто в колодце плачет восьмилетний мальчик, а он - Карамель - не выпускает его наружу. И в конце сна он понимает, почему. К нему, оскальзываясь и падая, тащится слепой Граф с выбитыми глазами и лопнувшими барабанными перепонками. А за ним ковыляет Кривой с кое-как сшитым туловищем, из которого вываливается какая-то мокрая жуть… и две смутных корявых фигуры за ними… но они скрыты струями холодного осеннего ливня. Проснувшись, он всегда будет мучительно хотеть выпить, а умирая в болотах под Минском, вдруг, в предсмертном бреду, всё-таки решится и поможет мальчику выбраться из колодца до того, как покойники подойдут совсем близко. И это будет рыжий Рудик, сын известного врача, и Рудик отведёт его домой, где так много странных докторских книг, а тётя Груша угощает такими сдобными шанюшками с картошкой.
Карамель умирает счастливым, не чувствуя боли.
Рудик лежит в кровати и думает о том, как всё сложно и непросто.
А далеко-далеко, совсем в других где и когда, рыжий сирота Карла проскользнул в библиотеку замка с бьющимся сердцем. Отведя глаза грозному стражу, он на цыпочках пробрался к дальней стене, у которой вот уже полгода пытается найти способ открыть дверь, невидимую для непосвященных. В библиотеке пахнет горьковатой пылью старины. Корешки томов поблескивают в отсветах камина. Мимо пробегает суетливый домовой, на ходу обмахивая метёлочкой нижние полки.
Карла осторожно ставит на пол свечу с вырезанными на ней заветными символами и шепчет что-то. Дверь проявляется томительно медленно и в какой-то момент, отчаявшийся Карла думает, что его сил хватило только на то, чтобы обозначить вход, но не сделать его абсолютно реальным, действующим. Но всё же мальчик терпеливо ждёт почти час… пока замок не щёлкает и дверь не распахивается перед ним бесшумно и неотвратимо.
