Мирей Кальмель - Песнь колдуньи
Он тяжело вздохнул, изнемогая под грузом своего бремени.
Коварство, ложь. Отныне полагаться он мог только на себя и на троих своих компаньонов и друзей — Хушанга, Насуха и Анвара, единственных, кто никогда его не предаст. Этим же утром он должен намекнуть, что понимает больше, чем показывает. Ему надоела его роль, но, возможно, следует продолжать играть ее — пока молодой герцог Савойский не сдержит свое обещание помочь организовать побег. Он открыл глаза. Ароматы специй из детства рассеялись, как дым. Он, чья эрудиция во много раз превосходила эрудицию большинства монархов, кто в Катмуни окружил себя учеными и поэтами, изучал историю, географию и другие естественные науки, умел переводить с персидского и говорить на языке франков, греков и итальянцев, сможет сразить с энергией отчаяния тех, кто презирал его, считая глупцом. Он боец, рыцарь и дуэлист куда более отчаянный, чем любой из его тюремщиков. Придет день, и госпитальеры на собственной шкуре это ощутят. Эта мысль успокоила его, Джем встал и потянул за свисавший с полога шнурок колокольчика.
Тотчас же вбежала служанка и открыла внутренние ставни.
— Вы хорошо спали, мой принц? — спросила она.
Он собирался ей ответить, когда в дверном проеме появилась массивная фигура Хушанга. Джему всегда было утешительно видеть его. Чисто выбритая, как обычно по утрам, смуглая кожа его овального лица сияла почти так же, как и его глаза. Губы под маленькими усиками едва сдерживали поток рвущихся на волю слов. Джем приказал служанке уйти. Музыкант последовал за ней. Он играл несколько часов, и пальцы его устали.
— Говори, — сказал он, когда они с Хушангом остались наедине.
— Здесь побывал Хуссейн-бей. Я встретил его, когда он уже уходил. Я как раз возвращался с улицы, тренировался с оружием. Он сказал, что привез для тебя письмо, но этот бешеный пес Ги де Бланшфор не позволил ему приблизиться к тебе.
Джем заскрипел зубами.
— Если он не принесет мне это письмо, я пойду и потребую отдать его, — сказал он. — А ты иди в город и найди этого грека. Сомневаюсь, что мой брат отправил его в такую даль только затем, чтобы сыграть роль гонца. Нужно узнать, что за всем этим кроется.
— Письмо может быть отравлено, — предположил Хушанг.
— Переводчик франков коснется его первым, — улыбнулся Джем.
— Если так, то опасности нет.
— Когда Хуссейн-бей расскажет, зачем приехал, и окажется, что ответа на письмо не требуется, убей его.
Хушанг склонил красивую голову в красной с голубой бархатной отделкой феске. Он с удовольствием прикончит этого шакала.
Он вышел, а Джем встал, чтобы совершить омовение и одеться.
Долго ждать не пришлось. Он заканчивал завтракать, сидя на полу на подушках в окружении своих жен, когда явился Ги де Бланшфор с распечатанным письмом в руке.
— Привет тебе, принц Джем!
— Салам алейкум, друг мой. Алмеида, уступи место великому приору.
Фаворитка отодвинулась, плавно качнув ягодицами и открыв взглядам собравшихся точеное бедро. Под ее белой меховой накидкой угадывалась нагота. Это делало ее еще более желанной, и Джем знал, что, несмотря на монашеский сан, приор не мог остаться равнодушным к ее красоте. Он даже испытал при этой мысли удовольствие — это было некое подобие реванша. Ги де Бланшфор сел и протянул ему письмо.
— Мне передали его для тебя. Письмо от твоего брата, — сказал он.
— Ты вскрыл его, и я благодарен тебе за это. Твоя предупредительность уберегла меня от яда, я тронут, друг мой.
Ги де Бланшфор растерянно улыбнулся.
Судя по всему, он даже не подумал о яде. Джем же пробежал глазами по листку бумаги. Он понял, почему это письмо все-таки ему передали. Оно было написано на фарси — языке, которым не владел ни один переводчик Брови его над лазурного цвета глазами нахмурились.
Радуясь своей предусмотрительности относительно грека, Джем притворился расстроенным и покачал головой.
— Брат просит меня признать законность его правления и вернуться в Истамбул. И заверяет меня в том, что жизни моей ничто не угрожает, равно как и в своей братской любви. Увы, его речи не ввели меня в заблуждение. Я лучше, чем кто бы то ни было, знаю традиции. Он прикажет отрубить мне голову, как только я войду в столицу его владений.
— Я того же мнения, Джем. Будет благоразумнее, если вы и дальше останетесь под нашей защитой. Даже на земле Франции вам угрожает опасность.
— Моя признательность не имеет границ, — с натянутой улыбкой сказал принц и хлопнул в ладоши, добавив весело: — Жены, станцуйте для моего друга!
Он надеялся, что созерцание этого танца станет для великого приора танталовыми муками, и получил истинное удовольствие, когда зазвучала музыка и бедра, руки и груди его жен пришли в движение.
Когда к концу дня вернулся Хушанг, Джем наконец расслабился — весь день ему пришлось носить маску человека, наслаждающегося жизнью. Перед тем как умереть на собственном кривом кинжале, вынутом из перламутровых ножен, Хуссейн-бей рассказал об истинной цели своего приезда. Оказывается, он хотел встретиться с королем Франции. В обмен на обещание любыми путями помешать Джему восстать против него, Баязид обещал передать Людовику XI, помимо значительной суммы, христианские реликвии, хранившиеся в Истамбуле. Но греку не удалось исполнить поручение. Король не захотел принять его. Он был при смерти.
Это известие привело Джема в замешательство. Происки брата подтверждали его опасения: смерть короля повлечет за собой новые трудности. Тень и свет. Всегда.
Истинное удовлетворение он ощутил, услышав под вечер ужасающий крик. Решив справиться о том, кто кричал, первым он увидел Анвара, своего молочного брата и третьего из верных друзей по несчастью. Они с Насухом смеялись.
— Это Бланшфор. Зуб, который он приказал вырвать, сломался, и мучитель-зубодер долго ковырялся у него во рту, прежде чем выдернул корень.
Если бы Джем не злился так на приора за его нескончаемую ложь, он бы поспешил к нему с флакончиком голубого стекла, оплетенным серебряной нитью, который когда-то получил из рук знахарки в Анатолии. Двух янтарного цвета капель хватило бы, чтобы великий приор моментально испытал облегчение. Но вместо этого принц вместе с товарищами порадовался тому, что их тюремщику сейчас очень плохо.
Глава 26
Утром двадцать шестого августа Сидония трепетала от нетерпения, пока Марта зашнуровывала на ней платье. На душе у нее было неспокойно. Время от времени ногти горничной впивались ей в спину, но она не осмеливалась жаловаться.
— Ну вот ты и готова — иди к этой свинье! — зло бросила Марта.
