Мирей Кальмель - Песнь колдуньи
— Но ведь…
— Сядь и слушай! Я расскажу тебе о христианских заповедях, и не серди меня глупыми вопросами. Ты станешь султаном, сын мой. Так решили твой отец и сам всемогущий Господь.
Тогда ему было десять, но с того самого дня Джем разрывался между двумя мирами. Двумя мирами, в которых, как ему очень скоро стало известно, вера означала и кровь и почести, и власть. Два мира, в которых, как ему стало известно три года назад, мало кто знает, что такое истинное сострадание.
Его мать ошиблась. Он не был избранником Господа. Как и не был избранником Аллаха, хотя в это верил его отец.
Сегодня он был колышком, вбитым посреди пустыни, чью тень оспаривают друг у друга скорпионы.
Он снова закрыл глаза. Постарался возродить в памяти картины, о которых напоминали стонущие звуки ребаба. Волна дрожи пробежала по его телу, густо поросшему черными волосами. Дрожи, пропитавшей его тайную тоску.
Он мысленно нарисовал треугольник древнего Константинополя, с юга ограниченного Мраморным морем, с севера — узким заливом Золотого Рога, а с востока на запад тянулась стена с семью сотнями сторожевых башен, которые защищали белые дома и дворцы, занимавшие площадь более трех сотен гектаров. Еще он представил многочисленные мощные ворота, которые каждый день проглатывали торговцев, приехавших изо всех уголков Европы и Азии на запряженных лошадьми и ослами повозках. Он видел их перед собой. Он слышал, как они отвечают стражникам, поставленным охранять входы в город, в то время как дети в лохмотьях взбираются на повозки, чтобы украсть горсть фиников. Паломники с опущенными на лица капюшонами проходят мимо, задевая одеждой колеса. Другие, в тюрбанах, воры днем и убийцы по ночам, срезают кошельки у прохожих. В толкотне этого никто не замечает.
Все вокруг находится в движении, и вибрации от этого множества людей и животных доходят до самого сердца города с узкими, покрытыми красной пылью улочками.
Запах мускуса смешивался с запахами нечистого тела и пота, оливкового масла в глиняных кувшинах, перезревших фруктов, которые воруют обезьяны, спеша вернуться с добычей на плечо хозяина.
Мысленно он, послушный Зизим, отправился на рынок, привлеченный, как в детстве, ароматом и видом пряностей. Он различал даже оттенки запахов: перец, от бежевого и разных оттенков охры до черного как ночь; паприка с гор Анатолии, куркума, ваниль, а чуть дальше, в сундучках, которые охранялись, как сокровища, несравненные рыльца шафрана. Сколько красного и оранжевого, украденного у великолепных закатов и зыбучих песков! Смесь пряных ароматов поглощала все другие запахи, очищала воздух и навевала аппетит. Не страшно — ведь за поворотом старой белой стены его ждет кусочек козлятины, маринованной в ароматных травах и хорошо прожаренной, если только он не оторвет ножку от курицы, вращающейся на вертеле, и не окунет ее в чашку, стоящую тут же, на углях, наполненную растопленным жиром с добавлением лимонного сока… Он облизнул губы. Подождать еще немного… Продлить прогулку. Рассмотреть получше прилавки. Не наступать на персидские ковры под ногами, с видом знатока погладить дамасские переливчатые шелка, которые на солнце сияют еще ярче, полюбоваться наргиле, [8] глиняными горшками, медными чайниками…
Он прошел мимо всех этих чудес. Он знал, куда идет. Он искал человека с утонувшими в морщинах глазами, отчего казалось, что их вообще нет на лице. Обычно он стоял рядом с водоносами. Как же его зовут? Али Бен Сайд. Да, это здесь. Али Бен Сайд и его скакуны. Самые красивые кони в царстве, пойманные в горах Кавказа, быстрые как молния, пугливые, как девственницы, черные с синеватым отливом, с выпуклыми мускулами. Лошади были на месте, недалеко от рынка рабов, их едва удерживали стенки загонов. Одна из них встала на дыбы, взбрыкивая передними ногами, — со злым взглядом, приподняв в угрожающем ржании верхнюю губу, — ее напугало прикосновение пузатого дервиша. Как бы Джему хотелось тоже к ней прикоснуться, подуть в ноздри, погладить по крупу, приручить ее, сжать в кулаке гриву, всадить в бока шпоры, отнимая свободу, которой она всегда так дорожила. Стать с ней единым целым, прижаться щекой к ее шее и помчаться к Золотому Рогу. Остановиться у ворот, чтобы посмотреть на фелюги и другие парусники, которые размеренно покачиваются на волнах под дуновением бриза. Потом снова галопом доскакать до зеркальных вод Босфора. Во весь опор долететь до древнего византийского замка, туда, где его отец впервые подтвердил то, о чем шептала мать: «Ты станешь султаном, сын мой…»
Он натянул бы удила перед воротами, которые, закрывшись в тот день, заточили его судьбу, и, подняв голову, наблюдал бы за полетом хищной птицы, а потом спустился бы с холма, чтобы подняться на выступ, разделявший Золотой Рог и Мраморное море. На возвышении стоял дворец Топкапы, недалеко от тех ворот, через которые несколькими годами ранее его отец вошел победителем в надменный город, позднее переименованный в Истамбул. Оттуда он бы полюбовался охристыми кружевами горного массива и Дарданеллами, ослепленный отблесками солнца от золотого купола Айя-София, внимал бы пению муэдзина, призывающего к молитве. Святая София… Жемчужина востока. Жемчужина, под купол которой в течение многих веков приходило столько крестоносцев во главе со своими королями, желая вернуть ее христианскому миру! Сколько раз он бывал там до того, как стать наместником в Карамане? Сколько раз он преклонял колени, он, мусульманин, чтобы помолиться Богу христиан так же, как молился Аллаху, о том, чтобы тот даровал отцу долгую жизнь? Воспоминание было таким ярким, что он ощутил сладковатый запах ладана, а перед глазами замигал мягкий свет тысяч свечей.
— Проклятый Баязид! — прошептал он.
Джем был уверен, что отец не умер от подагры, как было объявлено во всеуслышание. Он знал, что брат приказал отравить его. Джем вцепился руками в простыню.
— Угодно ли моему принцу, чтобы я играл? — спросил слепец. Он утратил зрение, но слух его обострился необычайно.
Давно ли умолкла музыка? Джем не смог бы сказать, поскольку она успела стать частью его самого, как и картины, всплывающие во время этих воображаемых прогулок, которые он совершал каждое утро, чтобы не забыть. Никогда не забыть…
— Сыграй грустную мелодию, что напевала мне мать, — попросил Джем, надеясь, что это погасит его гнев.
Он позволил мелодии убаюкать себя, вспоминая нежное лицо матери, ее светлые волосы под жемчужной сеткой. Как же он по ней соскучился! Жива ли она еще? Баязид пригрозил убить ее, если он не отступится. Он получал о ней только те известия, которые его брату было угодно передать.
