Филип Пулман - Северное сияние
Йорек повернул голову к Лире:
— Он спрашивает, заберем ли мы этого ребенка. Они его боятся. Прогоняли, прогоняли, а он все назад возвращается.
— Скажи, что мы его заберем, но они не должны были так с ним поступать. Скажи, что они нехорошие люди. Где он сейчас, спроси.
Человек объяснил, испуганно всплескивая руками. Лира все боялась, как бы он с перепугу не нажал случайно на курок, но, к счастью, их собеседник быстро выложил все, что знал, и проворно юркнул в дом, захлопнув за собой дверь. Теперь переполошенные лица маячили уже в каждом окне.
— Где он? — нетерпеливо спросила девочка.
— В рыбном сарае. — Медведь уже трусил к причалу.
Лира шла за ним следом. Ее била дрожь. Йорек держал путь к невысокому дощатому домику, похожему на амбар или склад. Время от времени он задирал голову и втягивал носом воздух. Возле двери он остановился и произнес:
— Здесь.
Лирино сердце колотилось где-то в горле, так что девочка едва могла дышать. Она подняла было руку, чтобы постучать, но потом, сообразив, насколько это нелепо, судорожно глотнула воздух и открыла рот, собираясь окликнуть того, кто был внутри. Господи, что же сказать? Все мысли куда-то разбежались. И тьма такая. Эх, надо было фонарик взять.
Отступать было некуда, да и медведю негоже показывать, как ей страшно. Что он там говорил про страх? Что знает, как с ним сладить… Научиться бы… Как бы ей сейчас это пригодилось. Трясущейся рукой девочка откинула ременную петлю из оленьей кожи, служившую запором, и потянула на себя примерзшую дверь. Та нехотя поддалась, но, чтобы открыть ее, нужно было отгрести от порога снег, а горностай — Пантелеймон, вместо того чтобы помогать, белой молнией метался по снежному насту, издавая коротенькие отчаянные вопли.
— Пан, Пан, тише, — задыхаясь, шептала Лира. — Господи, да уймись же ты. Давай обернись летучей мышью и посмотри, что там, внутри, а?
Обезумевший от ужаса альм ее не слушал. Говорить он тоже не мог. Однажды она уже видела его в таком состоянии. Это было, когда они с Роджером решили перемешать все золотые диски с изображением альмов и рассовать их по разным черепам в склепе колледжа Вод Иорданских. Что же делать? Ведь Пан боится больше ее. А Йорек Бьернисон лежит себе спокойно на снегу и бесстрастно наблюдает за происходящим.
Лира собралась с духом.
— Эй, выходи, — выдавила она из себя, стараясь говорить как можно громче. — Выходи!
В ответ не последовало ни звука. Тогда Лира снова потянула на себя дверь. Пантелеймон, обернувшись котом, вихрем взлетел ей на руки. Он лапами упирался девочке в грудь, отпихивая ее назад, и твердил, не помня себя от ужаса:
— Уходи, Лира! Не стой здесь! Туда нельзя! Уходи быстрее!
Лира пыталась его унять и вдруг заметила, что Йорек Бьернисон, с равнодушным видом лежавший до этого на снегу, привстал на лапы. Со стороны деревни к ним кто-то бежал. Человек подошел поближе и поднял вверх руку с фонарем. В тусклом желтом свете Лира увидела широкоскулое, сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Раскосые глазки тонули в глубоких складках морщин. Рядом крутился альм старика — серебристая лисица.
Незнакомец что-то сказал на местном наречии. Йорек перевел:
— Он говорит, тут таких детей много. Он их видел в лесу. Некоторые сразу умирают, а некоторые нет. И этот, говорит, живучий. Только лучше бы ему помереть, говорит, легче бы было.
— Спроси его, не даст ли он мне на минутку свой фонарь.
Медведь послушно спросил, и старик тут же согласно закивал и с готовностью протянул девочке фонарь. Лира догадалась, что он специально прибежал сюда, чтобы посветить им. Она благодарно улыбнулась; старик опять закивал и опасливо отошел в сторонку, подальше от медведя, подальше от Лиры, подальше от рыбного сарая.
Вдруг Лиру как огнем обожгло: «А если этот ребенок в сарае — Роджер? Господи, миленький, сделай так, чтобы это был не он!». Острые коготки Пантелеймона вцепились ей в шубу. Он снова обернулся горностаем и дрожал, как в лихорадке.
Высоко держа фонарь над головой, девочка храбро шагнула внутрь. Так вот чем на самом деле занимается это Министерство по Делам Посвященных, вот в чем суть этих жертвоприношений, вот что творят с несчастными обманутыми детьми!
В дальнем углу сарая, почти невидимый на фоне дощатых сушильных полок, сидел, сжавшись в комочек, маленький мальчик. Над его головой висели жесткие бревна выпотрошенных рыбин. Обеими руками мальчик прижимал к сердцу сушеную рыбку, прижимал так же, как Лира прижимала к груди Пантелеймона: тем же судорожным жестом, с тем же отчаянием. Только в руках у него был не альм, а кусок выпотрошенной сушеной рыбы. Альма у него не было. Его отсекли мертвяки. Перед Лирой сидел ребенок после рассечения.
Глава 13
Схватка
Первым желанием Лиры было повернуться и бежать, бежать отсюда без оглядки, иначе ее вырвет. Господи, да как же это — человек без альма. Ведь это то же самое, что человек, которому оторвали лицо или вспороли ножом грудь и вынули оттуда сердце. На это невозможно смотреть, потому что это противно естеству, такое бывает только в кошмарных снах, а наяву никогда.
Трясущимися руками девочка прижимала к себе Пантелеймона. Перед глазами у нее плыли круги, к горлу подкатывала дурнота, а по спине, несмотря на лютый мороз, ползли струйки липкого холодного пота, заставляя ее зябко ежиться.
— Шмыга, — еле слышно прошептал мальчик. — Где моя Шмыга? Она… у вас?
Лира мгновенно поняла, кого он зовет.
— Н-н-нет. — Внезапно собственный голос показался ей чужим, так тихо и испуганно он звучал. — Как тебя зовут, мальчик?
— Тони… Тони Макариос, — с трудом шевельнулись губы. — Где Шмыга?
— Я не знаю… — Лира сглотнула, чтобы справиться с подкатившей к горлу тошнотой. — Мертвяки…
Продолжать не было сил. Цепляясь за стену сарая, она вышла на улицу и опустилась на снег. Нужно побыть одной. Одной? Но ведь она никогда не была одна. Каждую минуту ее жизни Пантелеймон всегда был рядом. Боже мой, а если их когда-нибудь разлучат! А если кто-нибудь отрежет ее от Пана, как этого мальчика отрезали от Шмыги. Как же тогда жить? Ведь страшнее этого ничего не может… Она вдруг поняла, что плачет навзрыд, и Пантелеймон скулил и взвизгивал, прижимаясь к ней всем тельцем, и у обоих разрывалось сердце от ужаса и жалости при одной только мысли о полуживом обрубке, которого звали Тони Макариос.
Лира, пошатываясь, встала на ноги.
— Тони, — голос ее предательски дрожал. — Тони, не бойся нас. Ну, иди сюда. Тебя больше никто не обидит. Мы тебя заберем.
Внутри послышался какой-то шорох, и на пороге возникла детская фигурка. Мальчик по-прежнему прижимал к груди сушеную рыбку. Даже там, в сарае, когда при тусклом свете фонаря Лира впервые увидела скорчившееся возле сушильных полок тельце, Тони не казался ей таким жалким и потерянным, как сейчас, на фоне бескрайней снежно-белой равнины, озаренной почти догоревшими сполохами северного сияния. И нельзя сказать, чтобы он был плохо одет — на нем была толстая стеганая куртка с капюшоном и меховые унты, — но все явно не по росту, словно бы с чужого плеча.
