карина - медведица,или легенда о Черном Янгаре
Битва, лишенная шанса на победу - нежить не станет вновь человеком. Единственным союзником - черный змей, наблюдающий за мной с потолка. И в его рисованных глазах мне видится сочувствие.
Я смогу?
Я попробую... А там - как получится.
Но наступило время диких вьюг, и все изменилось вновь.
Три дня ветер выл, срывая голос. И круглая слепая луна повисла на небосводе, будто намертво приколоченная. Даже днем она не исчезала, бледнела лишь. А солнце не смело вытеснить ее.
Мешался свет. Не желтым был, не белым, но красноватым, тревожным. Красил он сугробы, вычерчивая по ним путь для хозяев. И сны стали тревожны.
Я слышала запах крови.
Я давилась слюной и тянулась к своим рукам.
Я кричала, просыпаясь, и снежная буря, разыгравшаяся на четвертый день, разносила мой крик. На него отзывались волки. Знаю, что приходили они к развалинам, кружили, выискивая добычу, но не смели и близко подойти к Горелой башне. Хорошо, пожалуй, утомленная кошмарами, я позволила бы себя убить.
Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.
Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала. И вздрогнув, обернулось.
Холодно стало.
Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.
Стук повторился.
- Кто там, - я подошла к незапертой двери.
- Пусти, девица, ночь переночевать, - раздался скрипучий голос.
И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.
- Здравствуй, матушка, - сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.
За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.
- Спасибо, девонька.
Она переступила порог.
И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались, массивны.
За подолом шубы вползла зима.
- Садись, матушка, у огня, - я подвинула единственный стул к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:
- Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.
И протянула ко мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.
- Конечно.
Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла. Только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно - гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови будто изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.
- Отдохни, матушка, - я подвела гостью к табурету. - Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.
Мороженая рябина.
И зачерствевший хлеб - давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.
- И водички налей, - велела гостья. - Сама садись. Говорить будем.
Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.
Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье - небо зимнее, в прорехах туч. Вышивка - разорванные дороги...
- Признала, - старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. - Но не испугалась.
- Испугалась.
- Но одолела страх. Возьми, - Акку протянула кубок. - Не бойся, это не кровь.
Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета. И хмель смывает тени страха.
- Так-то лучше, - усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. - Говорить будем.
Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился: зеленым стало.
Но жарким.
- Для тебя, - Акку протянула над пламенем руки. - И для меня. А человека оно выморозит... отчего противишься судьбе, девочка?
Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.
- Ты позвала меня и я откликнулась.
- Прости, матушка.
- Ты взяла это проклятье, - она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. - И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.
Что было ответить?
Что я желаю отказаться от своего слова?
Слишком тяжела стала эта ноша?
- Я... не хочу никого убивать, - голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. - Я лучше умру от голода...
...от жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.
- ...или замерзну насмерть... но я не стану убийцей.
- Станешь, девочка, - с печалью произнесла Акку. - Подойди ближе. Сядь.
Она указала на место у своих ног. И когда я села - как можно было отказать богине - Акку коснулась пальцами моей щеки.
- Не плачь, дитя.
- Я пытаюсь...
- Вижу, - она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. - Ты пытаешься. И мучишь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет... но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?
Наверное, потому, что их нет.
- А твой отец? - спросила Акку.
Ерхо Ину... он никогда-то не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.
- Я могу наведаться в его дом. Хочешь?
В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма - а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями - она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.
Жестоки люди.
И ставни крепки.
Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится... и люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.
