Александр Меньшиков - В краю молчаливого эха
Бом-м! — звук стал глуше. Но он не ушёл, и гудит продолженный моими собственными домыслами…
Утро… уже не ранее… слышатся голоса постояльцев…
В малюсенькое слюдяное оконце ползёт трусливый лучик встающего солнца. Он крадётся по полу, по соломе, засохшей грязи…
Бом-м-м!.. Бом-м-м!..
Звук проник в самое нутро. Я почувствовал, как задрожало сердце, дрогнули мышцы…
Дверь с лязгом распахнулась и в комнату ввалился взлохмаченный Прутик.
— Вам послание! — с каким-то удивлением прокричал Семён, размахивая бумажкой. — Вам…
— Я не глухой! Что там?
Сам замер. Жду.
— Ответ на то послание, что мы с вами на днях писали… ну то, что в столицу…
— Я это понял. Что пишут?
Колокол больше не звонит. Повисла тягучая тишина, а с ней зарождалась какая-то напряжённость. Ощущение неприятностей, вот-вот готовых свалиться мне на голову.
— Это… от Головнина. Он ознакомился с вашими… вашими… — дальше пошли цитаты, зачитанные с листа: «…предложениями, касательных особы Ивана Бобровского».
— И что? — я живо присел на кровати.
— Сообщает, что«…паче вам следует действовать дальше… Если всё выйдет, то в Новограде могут взять на рассмотрение возможность…»
— Что? — я аж подпрыгнул. — Могут рассмотреть? Возможность? Они там в бирюльки играют?
Всё стало ясно: Головнин и иже с ним слишком осторожны. Скорее всего, у них иные планы. И Бобровский в них не входит.
Я торопливо натянул сапоги, подпоясался и приблизился к Прутику.
— А от Пьера ди Ардера? От него что-то есть?
Семён отрицательно замотал головой.
— Та-а-ак… замеча-ательно… И что нам делать?
— Ну-у… ну-у…
— Я не у тебя спрашиваю. Говорю сам себе.
Прутик испуганно попятился.
— Пойдём-ка, брат, поедим, — предложил я.
Мысли в голове перестали скакать. Я вновь попытался сложить мозаику.
Итак — три дня впустую. Головнин, сволочь, играет на себя, а от эльфийского посла ни слуху, ни духу. Написать Исаеву?
Может быть, стоит… может быть…
Мы с Прутиком спустились вниз и сели за широкий стол у окна. В харчевне уже было с десяток местных выпивох. Оно и понятно: сей трактирный дом, даже не смотря на своё громкое название «Белый единорог», служил больше кабаком, вонючей забегаловкой. Из-за падения торговли сюда, в Старую слободку, не так уж и часто заезжали купцы. Потому хозяину приходилось как-то возмещать убытки. Хоть бы и за счет продажи хмельных напитков.
Уверен, с них он не всё подати платит. Что-то прикарманивает.
Хозяин за стойкой махнул рукой и к нам живо подскочил половой — круглолицый юноша с едва-едва проклюнувшимися усиками. Кажется, его звали Фомой… Он частенько торопился прислуживать именно нам, очевидно из-за хороших чаевых.
Вообще-то, он вполне смышлёный парень, не понятно как затесавшийся в сей край.
Я незаметно вновь оглядел его: чётко очерченный прямой нос… юношеский пушок над верхней губой… светлый взгляд… губатенький… черная копна волос…
Смазливое личико. Такое очень должно было нравиться девчонкам.
— Есть свеженький рассольничек из потрошков! — полушёпотом проговорил паренёк.
Хорошо поставленный канийский говор. Ни одного намёка на принадлежность к «жодинцам».
— Давай, — махнул я головой. — Эка, братец, как тебя далеко занесло… Ты ведь из Светолесья?
— Точно так, — улыбнулся Фома, обнажая белые зубы. — Мы «белозёрские».
— А-а, — кивнул я. «Белозёрские водохлёбы», — вспомнилось прозвание людей того края. Но вслух я его не сказал. — А как же тебя сюда занесло? Что тут забыл?
— Тут? — не понял Фома.
— Убогий край! Пошёл бы… в Молотовку.
— Да что вы, господин хороший! — всплеснул руками парень. — Там же холодно! Мы, «белозёрские» к такому непривычные! Не выдержим… замёрзнем…
— Ясно, — усмехнулся я.
А Фома, кажется, радовался, что кто-то интересуется его персоной.
— А куда ещё идти-то? — продолжал он разглагольствовать. — В Верещагино? По Железному тракту? Вот то ж я и пошёл было… Благо, летом. Иначе бы все ноги сломал на скалах. Или в пропасть бахнулся… Там ветра дикие!
Верещагино? Верещагино? Это, если мне не изменяет память, в горах… на Зуреньском Серпе… на сочленении трёх аллодов: Сиверии, Светолесья да Темноводья. Там ещё железо добывают… Край рудокопов.
— А в столицу? — снова спросил я.
— Да в столице таких, как я — пруд пруди!
— Ты прав… что тут скрывать. А на иные аллоды? — не сдавался я, «пытая» Фому.
— Всё в деньги упирается. Чтобы на корабле плыть — надо заплатить.
— Гм! И что же тебя вдруг понесло по Железному тракту?
— Так батюшка мой определил. Караван торговый пробирался. Я и увязался с ним. Зашли в Верещагино — ну городок, я вам скажу! Как там люди выживают! Я в пещеры — ни ногой. Страсть как боюсь! А они там по полдня! Да и больше бывает!
— Каждому своё.
— Верно-верно! Вот и пошёл с караванам дальше. Через Калинов мост, Жодино… так и доплентался до Старой слободки. Тут и остался… И уж-но два годика, почитай, служу в «Белом единороге».
— А домой не тянет?
— Скучаю за мамкой… Но я вот что решил: чуток денег скоплю, пойду к морю. Янтарь добывать. Говорят, на сём деле многие обогатились.
Я тихо рассмеялся. Фома подкупал свой открытостью и юношеской наивностью.
— Ясно… Ну, давай свой рассольничек.
— А пирожочков с зайчатенкой не желаете?
— Гм!.. Неси. Попробуем.
— Трубочку раскурить?
— Ты, братец, видно забыл, что мы этим не балуемся.
Фома кивнул и скрылся с глаз.
Ладно, вернёмся к своим делам, — стал я снова пытаться размышлять. — Что мы имеем? А имеем то, что просто топчемся на месте.
Я тяжко вздохнул и поглядел в окно.
Странно… очень странно… Как-то не так… Всё не так.
Вот смотри, Бор: сам Иван Бобровский говорит, что ему «остобрыдло» не только Темноводье, но и Кватох. И тут моё предложение… Казалось бы, он первым делом должен был его отвергнуть. А нет!
Спрашивается: почему он согласился? А ведь он согласился. Пусть пока не сказал этого вслух, однако факт остаётся фактом.
И ты, Бор, считаешь это не странным поведением? Разве оно не выглядит нелогичным?
Тут к нам подошёл Фома. Он живо смахнул чистеньким полотенцем невидимую пыль со стола и поставил на него огромную супницу. Из-под полуприкрытой крышки вверх поднимался густой пар. Паренёк расставил глубокие тарелки, разлил черпаком рассольник и пошёл за пирожками.
Прутик наклонился и стал принюхиваться.
— Вкуснятина, — блаженно улыбаясь, проговорил он.
