Александр Бушков - Чернокнижники
И все же он доковылял до парадной двери. Распахнул ее князь, у самого Савельева уже не хватило бы сил. Оставляя за собой кровавый след, он вышел, все сильнее шатаясь, на крыльцо. В глаза ударила ослепительная белизна снега. Холода, вот удивительно, совсем не чувствовалось — его и так давно уже трясло от озноба, вызванного нешуточной потерей крови.
Стоявший в шаге от него князь оглянулся, осведомился не без ядовитости:
— Какие будут приказания?
— Стоять, скотина, и не дергаться… — прохрипел Савельев.
Не было у входа, разумеется, никакой «кареты». Блестевший в солнечных лучах снег, широкая наезженная колея, тянувшаяся в сторону Москвы, добротные крестьянские избы неподалеку. Посреди улицы стояла кучка людей, таращась на них, на особняк — у него-то пистолет был с глушителем, но пальбу остальных крестьяне не могли не слышать. Ага, не только в пальбе дело — среди мужиков вертится лакей, без парика, в одной ливрее, хватая их за руки, что-то возбужденно тараторит…
Унылая картина, если подумать. Он все более слабел — и видел, как князь, уже не скрываясь, пялится на него со злобной надеждой. Слабость заливала тело, перед глазами вновь начало туманиться, шум в ушах как-то незаметно для него стал складываться в связную мелодию, «Пляску смерти» Генделя:
Гроб на лафет! Он ушел в лихой поход…
Гроб на лафет! Пушка медленно ползет…
Гроб на лафет! Все мы ляжем тут костьми.
Гроб на лафет! И барабан — греми…
Под эту музыку хоронили в батальоне погибших офицеров — и поручику уже довелось однажды в одной траурной процессии участвовать, вот только в двух гробах лежали не люди, а каменные статуи, доставленные из Аунокана. Что поделать, так уж Время устроено, нельзя вернуться в еще более ранний миг и спасти своего. Местных выдернуть можно, а вот путешественника — не получается. Время сопротивляется, как и в случае с наблюдением. О нем еще так мало известно…
Но он же не может вот так просто сдохнуть здесь, правда? Ему еще предстоит выйти в генералы и принять командование батальоном… а может, уже и нет. Время столь загадочно, что ничего нельзя сказать определенно, еще не факт, обернуться может и так, и этак…
Печальная мелодия сменилась другой, более задорной. Ну да, это все от потери крови, обман слуха, но как отчетливо…
Напрасно мирные забавы
продлить пытаетесь, смеясь.
Не обрести надежной славы,
покуда кровь не пролилась…
Левая рука онемела, и Брюсов фолиант со стуком обрушился на ступени крыльца. Хищно ощерясь, князь сделал осторожный шажок в сторону поручика. Превеликим усилием воли подняв разряженный пистолет на уровень княжеской физиономии, Савельев выдохнул:
— Не шали, Федька, пристрелю. Осади назад…
Князь, гримасничая, осадил. Обернулся вдруг.
Когда Савельев услышал лихой разбойничий посвист и тоже посмотрел в ту сторону, решил в первый миг, что из-за потери крови к слуховым видениям добавились зрительные.
Из-за правого угла особняка вывалила немаленькая орава самых натуральных чертей: дюжие, проворные, иные прямо-таки гвардейских статей, кто в черной, кто в бурой косматой шерсти с ног до головы, немаленькие рога, болтающиеся хвосты с кисточками, ярко-красные хари. Они неслись к крыльцу, завывая и визжа, свища и улюлюкая, вопя и ухая.
Лишь рассмотрев у передних в лапах автоматы, он понял, что к чему. Пошатываясь, улыбался счастливо и бессмысленно.
Черти взапуски неслись к крыльцу. Один, покосившись на кучку крестьян, вскинул толстую серебристую трубку с округлым баллоном — и в сторону мирных пейзан[3] ударила золотисто-рыжая огненная струя длиной в пару аршин. Никого, разумеется, не опалило — расстояние до оторопевших крестьян было вдесятеро дольше, нежели длина пламени — но впечатление произвело нешуточное.
Словно очнувшись от оцепенения, мужики с воплями разбегались в совершеннейшей панике — кто-то кинулся в дом, кто-то, ошалевши, пытался перелезть через забор в двух шагах от распахнутой калитки, один и вовсе, потеряв всякое соображение, кинулся со всех ног по колее, в сторону Москвы, да так и мчался, пока не исчез за поворотом… «Черти» вереницей проносились мимо, один за другим исчезая в распахнутой парадной двери. Из-за угла выбегали все новые и новые, их набралось уже, пожалуй, не менее двух взводов полного состава. Очередной не пронесся мимо, а повернул к Савельеву, подхватил его под локоть и рявкнул голосом капитана Калязина:
— Доктора, живо! Где доктор? Как вы, поручик?
— Могло… быть… хуже… — четким голосом выговорил Савельев, делая шаг навстречу другому «черту», тащившему здоровенный докторский саквояж.
И теперь только позволил себе провалиться в беспамятство.
ЭПИЛОГ
Маевский вошел беззаботной кавалерийской походочкой, приблизился к постели, внимательно осмотрел Савельева, покачал головой, присвистнул:
— Впечатляет… Ты, Аркашенька, как две капли воды на египетскую мумию похож…
— Сам вижу, — сказал поручик.
Действительно, так оно и было: открытыми для обозрения и невредимыми остались только голова и левая рука — а все остальное почти сплошь покрыто повязками. Его штопали, как ветхий сюртук: зашили не только подранное плечо, но и многочисленные глубокие порезы от когтей. Однако никакого такого особого вреда раны не принесли: в самом деле, бывает и хуже… Заживет, как на собаке, правой рукой уже можно осторожно шевелить, не ощущая боли, а остальное так, зудит и ноет…
Осмотрев единственную капельницу — из которой только-только пошли в кровь разные полезные препараты — Маевский сказал с натуральной, не наигранной бодростью:
— Дешево отделались, сударь мой. Год назад я в соседней палате сразу с четырьмя баклажками и в полном, законченном беспамятстве. Честное слово. А видел бы ты, каким вытащили Вербицкого из Берлина сорок пятого годочка… Ага. Судя по домашним яствам в горшочках и судках, кои я без труда усматриваю на столике, совсем недавно навещала супруга?
— Ага.
— Ну и как? — серьезно спросил Маевский.
— Слезы были, — досадливо морщась, ответил поручик.
— Офицерская жена, должна понимать…
— Да все она понимает, — сказал Савельев. — Рыданий, слава богу, не было. Но слезы были.
— Женщины, — пожал плечами Маевский. — Чтобы уж совсем без слез, у них не получается. Я, благодарение Богу, не только холост, а и вообще свободен, так что в случае чего от женских слез избавлен… — он придвинул ногой больничный табурет и сел в изголовье. — Как оно, крепко побаливает?
