Максим Далин - Тракт. Дивье дитя
– Как же можно человека-то губить? – Лаврентий неловко повернулся, вздрогнул от резкой боли, выпрямился. – Охота как лучше, сделать, а выходит, как всегда… – и улыбнулся неожиданно и ярко. – Волков-то увел я. Со всех лежек собрал, да увел в Гиблую Падь. Не сунутся туда мужики-то.
Симка протянул чашку молока; Лаврентий выпил молоко залпом, чувствуя, как внутри разжимается острая и тугая пружина. Матрена завозилась на печи, взглянула на Лаврентия ошалело и снова заснула. Кошка Муська, вернувшаяся из ночных странствий, тоже выпила молока и принялась обколачивать Симке ноги.
– Посижу чуток и пойду, – сказал Лаврентий, успокаиваясь окончательно. – Благодарствуй, Симка, за хлеб-соль, домой пора.
Но тут с тракта донесся гвалт. К дому Матрены, очевидно, приближалась толпа. Симка схватил с сундука тулуп и выскочил на двор раньше, чем Егор успел упредить его – но в тот же миг вернулся обратно, подпер дверь спиной, выдохнул:
– Егорушка… охотники!
Почти в тот же миг Лука на улице завопил:
– А ну открывай, тварь поганая, нечистый дух! Открывай, пока избу не спалили! – а мужики, бранясь на чем свет, загомонили, не давая ему договорить.
Лаврентий встал, рассеянно глядя на окровавленные половинки полушубка на полу. Егор взял с лавки футляр со скрипкой, мягко отодвинул от двери перепуганного Симку и вышел.
– Эй, Егорка, что за содом-то? – сипло выкрикнула окончательно проснувшаяся Матрена ему в спину, а Симка и Лаврентий переглянулись – да и выскочили следом.
Мужики столпились по ту сторону плетня, вооруженные ружьями, дрекольем и топорами. Вроде, только что были готовы ворваться во двор, разнести избу по бревнышку да спалить то, что останется, а Егорку с Лаврентием застрелить или отлупить до смерти, а вышло иначе. Увидали Егора – и остановились.
Слишком уж у Егора вид был спокойный да строгий. А у Лаврентия хоть и впрямь рубаха в кровище, но на зверя-оборотня, которому ничего не стоит человека живьем сожрать, он все равно нимало не похож. И ухмылка у него потерянная…
– Рано пожаловали, – сказал Егорка с тенью улыбки. – Никак говорить хотите?
Толпа шевельнулась. Кое-кому стало просто-таки неуютно – не то, чтобы страшно, но неуютно – подумалось, что тут, вроде бы, никому и не место; некоторые же и хотели бы злиться и разбираться, а сердце распалить уже было тяжко. Сложно распалиться, когда с тобой драться не желают.
Только Петруха, который накрутил себя уже давно, оперся локтями на плетень, отчего кривой плетень чуть вовсе не завалился, и развязно сказал:
– Что, рыжая шельма, испортил Лаврюшку-то? В пса своего превратил, даже шкуру нацепил на него, говорят?!
Лаврентий дернулся вперед, но Егорка положил ему руку на локоть, останавливая, и сказал спокойно и негромко:
– А с чего это ты такой смелый, Петруха? С того ли, что Лаврентий хвор да ранен? Так он и хворый тебе зубы выкрошит, не сомневайся. Или ты с того осмелел, что за тобой мужики с ружьями стоят? Неужто думаешь, что за твои глупые слова да пустой кураж шабры на смертоубийство пойдут? Не думай, не дураки они.
Антипка, каким-то непонятным для самого себя образом попавший в первые ряды, вдруг покраснел, как рак, и пробормотав: «Я, ей-Богу, домой пойду», – стал протискиваться назад. Его пропустили. Мужикам было тяжело смотреть друг на друга.
Петруха вспыхнул и выкрикнул:
– Ни на кого я не киваю! И ни за кем я не прячусь! Вот он – я, весь!
Егорка откровенно улыбнулся.
– А коль ты весь, так давай вас с Лаврентием на поодиначки спарим, когда у него бок заживет. Не желаешь ли?
– Когда заживет бок-то, тогда поговорим, – буркнул Петруха, пытаясь не потерять лица.
Несколько молодых мужиков невольно рассмеялись. Злость остывала и рассеивалась; только Лука, не желая сдаваться, ехидно спросил:
– А чего это у Лаврюшки с боком-то? Никак, с печи упал?
Лицо Егорки стало строже.
– Да нет, – сказал он, чуть возвысив голос. – Не с печи. Афанасий в него стрелял. Афанасий с Петрухой и Кузьма после вчерашней-то пьянки сегодня с утра в лес собрались, убивать хотели. Думали – барыня им деньжищ отвалит за мертвого-то… а лес им глаза отвел, разум отуманил, благо от жадности да злости в них и так разума-то немного было. Вольно им было Лаврентия с волком перепутать да из ружья в него палить! Коль убили бы – так еще десятку пытали б требовать у барыни.
– Волк он был! – выкрикнул Афанасий, потрясая ружьем.
– А ты был хуже волка, – сказал Егорка. – Тебе все равно было, в кого стрелять – лишь бы денег за то заплатили. Лес в душу глядит, Афанасий; туда с грязными мыслями ходить нельзя – и лес обмараешь, и сам навсегда замараешься, не отмыться будет.
– А рука-то у Кузьмы! – крикнул кто-то из сторонских. – Сама, что ль, отломилась?
– С одной рукой ему беззащитных бить несподручно будет, – сказал Егорка. Лесная марь, незримый свет, лучилась вокруг – и утреннее солнце проглянуло из белесой мути облаков, развеселив землю, а снег заблестел острыми огоньками. – Может, обдумается Кузьма-то, пока голова цела… Скажи, Кузьма, говорил я тебе, что плохо ты кончишь?
– Ты – ведьмак! – заорал Кузьма, поддерживаемый приятелями, визгливо и чуть не плача. – А дружок твой, Лаврюшка, мне руку отожрал, а Игната и вовсе загрыз!
– В уме ль ты, Кузька?! – рявкнул Лаврентий, не выдержав. – Ты мой нож забрать хотел, да зверье стрелять – с тобой у меня, положим, счеты имеются, а об Игнате я впервой слышу!
– Загрыз? – спросил Егорка, не умея скрыть удивления. – Кто б это Игната загрыз-то? И когда? Разве что ночью он по лесу шастал…
– Не в лесу, бают, – сказал чернявый Иванка. – Шустенок баял, зверь на барский двор забежал.
Лаврентий рванул рубаху на груди:
– Ратуйте, православные – не было волков на барском дворе! Ни единого не было! Хоть убейте! Их ноне и близ Прогонной-то нет! Вот хошь, Лука, застрели меня – я правду говорю! Неча любую беду на волков валить!
Егорка снова тронул его за локоть:
– Погодь, Лаврентий. Это все еще себя окажет. Это и мир узнает, и мы узнаем. А с деревней лес войны не желает, нет. И волков на живых людей травить не желает, и нечисть казать вам – вы только пожалейте его, лес-то, не губите зря. Это Федор сторонский с лесом во вражде да в войне нынче.
– А ты почем знаешь? – спросил Пров Лишин, у которого в голове потихоньку укладывались некоторые вещи. – Про лес-от?
– Я, Пров, не чертознай и не ведьмак, – сказал Егорка грустно. – Я – Егорка Марин, матушка моя – Федосья Марина была, а батюшка – природный лешак. Я сюда пришел, в деревню, чтоб людей с лесом помирить, а лес-то – с людьми. Федор лесу да деревне много бед сделал… Кабы вы поправили, мужики, оно бы и ладно было.
