Мария Теплинская - Дядька
— Митрасю, справа! — звонко крикнула она. — Направо гляди!
— Лесю, не подсказывай! — шутливо погрозил Янка.
Подсказка, однако, пошла впрок, и на сей раз дядьке не удалось, как прежде, проскочить мальчишке за спину — тот успел-таки развернуться к нему лицом.
— Вот Лесе теперь дзянкуй, — кивнул в ее сторону Горюнец. — Кабы не она — так ты у меня до самой ночи в сугроб бы и нырял! Ну, остынь пока, погутарь с хлопцами!
Хлопцы вновь загоготали, захлопали его по спине, что-то стали наперебой объяснять. Микитка, сын дядьки Макара, попытался даже повторить дяди-Ванин трюк, однако тут Митрась был начеку, и Микитка сам отправился кувырком все в тот же сугроб.
— Ишь ты! Зразумел-таки! — восхитился Андрейка.
А Митрась думал совсем даже не о том. Ему не терпелось расспросить Леську о лежащем на длымчанах зароке укрывать беглых, а также о странном обычае дарить рантухи пану Любичу. Он подозревал, что Леська знает об этом больше, чем его друзья-хлопцы, и в то же время охотно ему обо всем расскажет, не отмахнется, как дядя Ваня.
Однако, увидеться с нею наедине он смог лишь ближе к вечеру, когда уже стали собираться над лесом синие сумерки.
Едва поняв, в чем дело, Леська ухватила его за рукав и потащила за бани. Это был потаенный уголок, где, бывало, целовались парочки и куда приходили девчата делиться друг с дружкой своими тайнами.
— А это что, тоже тайна такая? — спросил Митрась, уже привыкший к жутким тайнам «под страхом смерти».
— Да нет, что ты! — отмахнулась та. — Про это у нас любой знает. Просто чтобы посреди дороги нам с тобой не стоять…
Они свернули за бани, на крышах которых лежали пухлые слоистые сугробы, разворошили валенками нетронутый снег.
— Дивлюсь я, что ты допрежь этого не знал, — продолжала Леська. — Ну, слушай же.
И вот что рассказала она.
Двести лет тому назад была их Длымь такой же крепостной деревней, как Сенковка, Коржи, Голодай-Слезы и другие окрестные села. Была она в те времена небольшой — дворов от силы двадцать. Ненавистных панов Островских тогда еще не было и в помине, а Длымь, сенковка, Голдай-Слезы и другие деревни принадлежали Любичам, которые, кстати, еще в те времена отличались незлобивым спокойным нравом, и поселянам при них жилось более или менее сносно.
Но вот пришла беда: двинулись на Речь Посполитую полчища шведов; разграбили, обгадили, разорили почти всю страну, только в беловежские чащобы не сумели пробиться. И побежала в Беловежу со всей Речи Посполитой шляхта из городов и застянков; явилась чужая шляхта и в эти края.
— На что не любим мы шляхты, Митрасю, — говорила Леська, словно бы почему-то оправдываясь. — Не любим и тогда не любили. Да только вот сердцем мы слабы — в том, верно, и погибель наша. Жалеем всех без разбору, а порой и тех, кого жалеть бы и вовсе не надо…
И в самом деле: что могли поделать люди, глядя на опустивших головы стариков, на перепуганных женщин, за юбки которых цеплялись малые дети? Все шляхтичи, кто мог носить оружие, ушли воевать, а в беловежские чащобы пришли одни старики, да бабы, да ребята малые. Ну что было с ними делать? Приютили, конечно. Кого-то местные шляхетские застянки приняли, у кого там родня была; прочие по крестьянским хатам разместились.
И долго жили они здесь, целую зиму. И сжились они с хозяевами, даже подружились. Шляхтянки вместе с местными бабами лен пряли, коров доили; дети их вместе с деревенскими ребятами в снежки играли, с гор катались.
Но вот закончилась война, сгинули шведы, убрались за море. Тогда и шляхта пришлая вернулась на свои пепелища. Чуть не со слезами прощались с добрыми хозяевами, едва не на шеях висли.
Кабы знали тогда доверчивые, добрые поселяне, чем ответят им за приют!
— Сколько ни живем мы с ляхами на одних землях, — продолжала Леська, — столько и ненавидят они нас, православных. Не унимались ляхи, все норовили в католичество нас обернуть. Сколько люда нашего православного через то погибло — подумать страх! А глумились как над нами: и налогами давили, и церкви наши запирали, а ключи от них жидам передавали, а там уж как жид решит: захочу, мол, — отопру, не захочу — так и будете выть на паперти! Да только не отреклись мы от веры своей, как ни терзали нас. Не покорились ляхам, не склонили головы. Но дорогую цену заплатили за это… Ты вот, Митрасю, недавно у нас живешь, ляхов еще не знаешь, а мы-то хорошо с ними знакомы. Совести у тех ляхов отродясь не бывало, и верою они только бесчинства свои покрывали. Плевать им на ту веру было, не больно-то они сами и набожны. А вот добром чужим поживиться — это они всегда были рады. Жгли, грабили, скот угоняли, топтали посевы… С девчатами творили разные мерзости… — на этих словах она аж зубами скрипнула, и лицо ее исказила ненависть.
— Ну так вот, — вернулась она в прежнее русло. — Как шведы сгинули, так и нахлынули в наши края такие вот молодчики — мужья, сыновья, отцы тех, кого наши люди в годину тяжкую приютили. Ясное дело: шведы их самих пограбили, а тут — край нетронутый… Пожгли без совести хаты, угнали скотину, людей саблями изрубили, нагайками посекли… Кто успел — те на болотах укрылись, да только немного было таких — ночью ведь ляхи напали. А хуже всего девчат изобидели — многие потом сраму не пережили… Больше всех Длыми нашей досталось, а было еще поблизости несколько весок — так те и вовсе дотла спалили.
Леська судорожно вздохнула, переводя дыхание. Митрась, взволнованный рассказом, растерянно глядел на ее подрагивающие губы, на проступившую на щеке нервную ямочку.
— А потом, как ушли лютые, — снова донесся до него звенящий от волнения Леськин голос, — собрались уцелевшие все вместе. В нашу Длымь все стеклись, бо у нас кой-какой остов еще сохранился, а соседние веси дотла сгорели. С тех пор и поднялась наша Длымь такая, какой ты теперь ее видишь — большая и вольная.
— Постой-ка! — перебил Митрась. — А как же вы вольными-то стали?
— Вот тут-то самое диво и начинается, — она наклонилась к самому его уху, заговорила уже полушепотом.
— Ляхи напали ночью, а ушли только с рассветом. Довольные, нашим скарбом нагруженные, угоняя впереди нашу скотину, с хохотом, с прибаутками своими мерзкими, воротились они в свои застянки да местечки. День целый там веселились, пили горелку да пиво наше, а нашим мужикам даже с горя выпить было нечего, за помин души порубанных — все, что было, те катюги вылакали…
А на другую ночь страшная кара на них обрушилась: тысячи пожаров занялись в застянках, в местечках, даже в самом Бресте — аж оттуда приходили до нас ляхи! Это горели дома всех тех, кто грабил и жег наши веси. Погорели, сказывают, все их добро: никто ничего вынести не успел.
