Карина Дёмина - Серые земли
Гостиная была невелика и впечатление производила престранное: черные стены и мебель в черных же чехлах, украшенных многочисленными черными бантами. Огромная, пожалуй, чересчур уж тяжелая люстра, украшенная антрацитовыми подвесами. Столы и столики, расставленные вольно, отчего комната обретала некое неявное сходство с музеем.
Стеклянные колпаки.
И чучела под колпаками.
Черный ворон в жреческом облачении и пара кроликов — жених с невестой.
Серьезная ласка в черном фраке раскланивается перед парой котят, ряженых в кружево… десяток малиновок водят хоровод вокруг мертвого дрозда. Он уложен в махонький гроб, исполненный с величайшим искусством… рыжий разбойного вида кот, разодетый под цыгана, держит под руку толстую курицу, которая на этакого провожатого глядит с недоверием…
— Вижу, вас заинтересовала моя маленькая коллекция… — панна Бжеслава была хороша.
Чересчур уж хороша для безутешной вдовы.
Почему‑то Себастьяну она представлялась иначе.
Дамой? Пожалуй. Полноватой, неторопливой, медлительной, какой и подобает быть четырежды вдове. И возраста почтенного, седины, которую подчеркивала бы черная кружевная мантилья…
Волосы панны Бжеславы были цвета золота, того самого, высшей пробы, на которое едино позволено ставить клеймо королевского казначейства. Кожа — бела, что фарфор. Очи голубые взирали кротко, трепетно…
Себастьян моргнул, отгоняя наваждение.
— Панна Бжеслава? Прошу прощения, мы не были представлены друг другу, — эту ручку Себастьян поцеловал с превеликою охотой, пусть и пахло от ручки аптекарской лавкой. Он оценил и короткие кружевные перчатки с обрезанными пальчиками, и сами пальчики, нежные, гладенькие, и розовые острые ноготки. — Себастьян Вевельский… старший актор…
— И князь, — она говорила низким грудным голосом, и глядела с усмешкой, будто бы наперед знала обо всем, что случится — а случится оно всенепременно — и, невзирая на это знание, давала Себастьяну играть в его игру. — Наслышана…
— Если вы о тех слухах, которые…
Панна Бжеслава махнула рукой.
— Бросьте, князь…
— Себастьян… просто Себастьян.
Аккуратное личико, но не сказать, чтобы идеальной красоты, меж тем невероятно притягательное в своей неидеальности. И эти чуть раскосые глаза, и нос курносенький, и губы пухлые, пожалуй, чересчур уж пухлые. А уж эта очаровательная щербинка между передними зубами.
— Слава… просто Слава.
Ей идет и траурное платье из черного тяжелого бархата.
— Слава, — повторил Себастьян, не без сожаления отпуская ручку. — Это ваши… работы?
— Да.
— Несколько неожиданно для женщины… но вам такое, наверное, уже говорили.
Не могли не говорить.
— Полагаете, оно меня не красит?
— Отнюдь.
— Я их не убиваю. Мне приносят мертвых животных, а я делаю их немножечко живыми, — Слава провела пальчиками по стеклу и поморщилась. — Опять она забыла пыль протереть…
Раздражение ее портило, и Слава об этом знала, а потому не позволяла чувству столь низкому портить себя. С чувствами она управлялась на редкость легко.
И это настораживало.
— Марта вас не… смутила? Порой она ведет себя ужасно, но…
— Вы привыкли?
— Увы. Она сестра второго моего мужа… этот дом принадлежал ему. Не выгонять же бедняжку? — прозвучало фальшиво, и Слава, поняв, что фальшь эта чувствуется слишком явно, пояснила. — Я бы выгнала, но увы, по условиям завещания не имею на это права. Марта будет жить здесь до самой своей смерти. И полагаю, назло мне она постарается прожить подольше…
Она вздохнула и постучала пальчиком по стеклу.
— Мои зверушки весьма ее раздражают.
— И это доставляет вам удовольствие?
— Считаете меня ужасной?
— Нет. Почему вы просто не съедете?
Четверо мужей.
Четверо небедных мертвых мужей. И панна Бжеслава вполне способна позволить себе дом, если не на королевской площади, то всяко в месте более приличном, нежели Веселая улочка.
— И оставить ее в уверенности, что она победила? Увы, порой доводы разума — ничто перед самолюбием. Да и привыкла я к ней. Вносит, знаете ли, в жизнь некое разнообразие.
— Мне казалось, ваша жизнь и так довольно… разнообразна.
Она присела и юбки расправила.
Картинная поза, но не смотрится неестественной, скорее уж подчеркивает хрупкую красоту честной вдовы. И вид на грудь открывается преотменный.
— Ну что вы… какое разнообразие… свадьба — похороны…
Вздох.
И улыбка.
— И так четыре раза, — завершил Себастьян. — Позволите узнать, почему?
— Что конкретно вас интересует? Свадьбы или похороны?
— Пожалуй, мне кажется, что одно тесно связано с другим…
Она засмеялась, и смех был приятен.
— Надеюсь, вы не думаете, что это я виновата в их смерти… меня проверяли. Трижды… Марта постаралась. Она мечтает о том, что однажды меня посадят.
— Но вы не виновны?
— Никоим образом. Видите ли, Себастьян, — его имя она произносила нараспев, и в голосе проскальзывали мурлычущие ноты. — Но все мои дорогие супруги пребывали в том почтенном возрасте, когда смерть их — явление вполне естественное… о том у меня и заключение имеется.
Лукаво улыбнувшись, она добавила:
— Четыре заключения.
— Очень предусмотрительно с вашей стороны.
— Увы, положение обязывает… люди любят позлословить, а молодая вдова — существо уязвимое…
— И все‑таки… почему старики? Вы ведь могли бы составить партию куда более интересную… с вашей внешностью, с вашим очарованием…
— Вы мне льстите и безбожно…
— Нет, что вы, я вам льщу вполне по — божески… пока.
Ресницы Славы затрепетали, а на щеках появился румянец, фарфорово — нежный, притягательный. Она наклонилась и мягкий локон скользнул по шее, лаская.
— Князь… вы ведь не станете осуждать девушку за ее маленькие слабости…
— Вам нравятся старики?
— Не то, чтобы нравятся… но у меня с детства была мечта…
— Какая?
— Она покажется вам… немного странной…
— Ничего…
— …и быть может, совершенно неправильной…
Она говорила все тише и тише, заставляя Себастьяна наклоняться, чтобы расслышать:
— Многие женщины мечтают о странном…
Запах ее духов, густой и сладковатый, обволакивал. А на белой шее, притягивая взгляд, дрожала синяя жилка.
— Я мечтала… — Слава смотрела сквозь ресницы. — Я так мечтала… похоронить мужа…
Себастьян от неожиданности закашлялся, и Слава любезно похлопала по спине.
— С вами все хорошо?
— Замечательно, — соврал Себастьян и взгляд от белой шеи отвел, устремив на пухлого щеночка, выряженного шутом. В стеклянных глазах его почудилось сочувствие.
