Карина Дёмина - Серые земли
…а на петлях проступила ржавчина, такая яркая, что Евдокия даже залюбовалась ею… на золото похоже, на то грязное золото, которое вымывали в верховьях Сарынь — реки.
Лист она положила на стол: никуда Евдокия не поедет.
Или все‑таки… просто взглянуть…
Просто убедиться, что она лжет…
Конечно, лжет… как иначе.
…очнулась Евдокия на площади. Шумно. Людно. Суета царит, снуют лоточники, дерут друг перед другом горло, расхваливая нехитрый товар. Орут извозчики, что на коней, что друг на друга, что на мальчишек, которых на площади множество. Мельтешат серой воробьиной стаей, хватают дам за длинные юбки, дразнят мелких собачонок, а порой, на спор, лихость свою доказывая, ныряют под самые колеса. И тогда раздается:
— Ишь я тебя!
Щелкает в воздухе хлыст, пугает очередного смельчака.
— Звиняйте, панночка, — извозчик в черном косматом жилете потеет. Солнышко‑то припекает ярко, и Евдокие видна красная шея с тремя складочками да седой затылок.
— От ить… хельмово отродье, — извозчик сплевывает на толстые голубиные спины, и птицы отвечают слаженным воркованием, явно не одобряя этаких вольностей.
— Поворачивайте, — вся эта суматоха вдруг отрезвила.
Боги милосердные, что она делает?
Едет?
Чего ради… посмотреть… выследить. Это мерзко. Евдокия себя после такого уважать перестанет… а без уважения, как жить.
— Чего?
— Поворачивайте, — упавшим голосом произнесла она. — Обратно. Вдвое заплачу.
Извозчик лишь хекнул, дивясь этакой барское придури. Но спрашивать не стал… хорошо, что не стал. Евдокия не сумела бы ответить.
Она откинулась на жестком сиденье и прикусила палец.
Было муторно.
Глава 15. Где почти ничего не происходит, однако же становится тревожно
Панна Бжеслава Занятовская, четырежды вдова, обреталась в куда менее помпезном месте, нежели прелестная Розочка, при вспоминании о которой у Себастьяна нервически вздрагивал хвост. Улочка Забожская, хоть и считалась чистою, но примыкала к Разбойничей слободке. Была она приятно крива и несколько неопрятна, в чем походила на легкомысленную бабенку, которая рядилась то в одно, то в другое платье, не особо разбираясь, из атласу ли они или же из дешевенького ситца, каковой продавали по пяти медней за аршин. Бабенка эта, чумазая, расхристанная, обвешивала себя стеклянными бусами да позолоченными украшениями, каковые тут продавали прямо с лотков. И диковато скалясь, готовая зайтись не то смехом, не то слезами, но и тем и другим от самого сердца, глядела она на Себастьяна, приценивалась.
— Дай погадаю, добрый княже! — вылетела из переулочка цыганка, схватила за руку, залопотала про жизнь, которая покатится хитрою дорожкой, про недругов сглазливых, про то, что скоро, прямо‑таки за ближайшим поворотом, поджидает Себастьяна судьба его.
— Спокойно, красавица, — Себастьян руку забрал, и по другой, что рыбкою в карман пиджака нырнула, шлепнул. — Смотри, заарестую за воровство.
Хмыкнула, сплюнула под ноги, разом преобразившись. И появилось в чертах ее лица нечто этакое, диковатое, первозданное.
— А за что Зару заарестовывать? — заголосила она на всю улицу, так, чтобы услышал каждый из семейства ее многоликого, в котором хватало и воров, и попрошаек и ласковых черноглазых мошенников, что любят рядится в алые рубахи да скрипучие хромовые сапоги. — Ай, люди честные, поглядите, чего творится…
Она голосила, вилась вокруг Себастьяна, не трогая, однако же и не пуская дальше, пока не собрана карта крапленая, кости особые, покорные едино хозяйской руке, пока не исчезли чужие кошельки да перстни…
— Пусти, оглашенная, — Себастьян отступил и раздраженно хвостом дернул. — Уймись. Не по твою душу пришел.
Цыганка смолкла, хотя все одно провожали и взглядами настороженными, и вороньей стайкой пацанов. Благо, держались те поодаль, пересвистываясь друг с дружкою… у самого дома отстали, хотя навряд ли вовсе ушли.
Дожился, что называется, до почетного эскорту.
Но дверь открыли сразу, на сей раз не дворецкий в вызолоченном сюртуке, а квадратная бабища, на ходу отиравшая мокрые руки фартуком. И руки, и фартук особою чистотой не отличались.
— Чего? — поинтересовалась бабища и, не дав ответить, сказала: — Пылесосу нам не надыть. Утюху тож.
— Рад за вас.
— И на храму не дадим.
— Не надо. Панна Бжеслава дома?
— А тебе навошта?
— Будьте любезны, — Себастьян подал визитную карточку. — Скажите, что князь Вевельский мечтает о встрече…
— Князь? — карточку бабища взяла за уголок, осторожненько, не то не желая измазать, не то ожидая некоей пакости. — Взаправду, штоль?
— Взаправду, — заверил Себастьян.
— Ну тады заходь. Князь… — она отступила, позволяя Себастьяну войти. — Славка! Славка, хватит дрыхнуть! Туточки тебя цельный князь…
Она кашлянула, ударила себя кулаком по груди и сказала:
— Звиняйте. Туточки тебя князь испрошают. А ты ходь он туды, — она махнула рукой в темный коридор. — Першая дверь… только знай, князь ты аль так пришел, но я за тобой пригляжу!
В доме пахло… странный запах, какой бывает в больнице или, пожалуй, еще в мертвецкой. Формалин и канифоль. Воск. Бальзамический раствор.
И само местечко, стоило заметить, было жутковато. Темный пол. И темные стены. Черные рамки траурных портретов, с которых взирают на Себастьяна старики, до того схожие друг с другом, что поневоле возникает подозрение об их родстве между собой.
Дверь отворилась со зловещим скрипом.
Пахнуло тленом и свежей выпечкой.
— Булки! Кому булки с пылу, с жару… — голос торговки проникал через приоткрытое окно.
— Славка, чтоб тебя…
Второй голос доносился откуда‑то сверху.
— Вставай ужо!
И над головой поскрипывало, похрустывало, заставляя вспоминать, что дома сии были построены в незапамятные времена, и хоть бы горела Разбойничья слободка частенько, да, видать, пожары миловали Веселую улочку. И стоял дом, старел, пока вовсе не постарел, того и гляди рухнет под собственным немалым весом.
— Славка! — раздалось над самой головой.
И на плечо рухнул кусок серой штукатурки.
— Князь ждеть… да не знаю я, какой князь… но рожа, я тебе скажу, хитрая… так что иди давай, а то сопреть чего, опосля будешь плакаться… а что я? Чего пустила? Так, а может, взаправду князь… потом будешь плакаться, что проспала счастие этакое…
Себастьян отступил к окну и огляделся.
Гостиная была невелика и впечатление производила престранное: черные стены и мебель в черных же чехлах, украшенных многочисленными черными бантами. Огромная, пожалуй, чересчур уж тяжелая люстра, украшенная антрацитовыми подвесами. Столы и столики, расставленные вольно, отчего комната обретала некое неявное сходство с музеем.
