Элизабет Мэй - Охотницы
Я отвожу глаза. Я не буду на это отвечать. Он и так знает правду.
— Что же тогда в природе sìthiche?
Он внимательно вглядывается в воду.
— Sìthichean оказались полностью во власти своей одержимости получения силы. Они потеряли все остальное, что было им дорого.
— Разве у них нет силы изначально?
— Ах, Кэм, сила неизмерима. — Он говорит с придыханием, словно по собственному опыту знаком с этой одержимостью. — Она восхищает, соблазняет… Жажда силы становится болью внутри. И эту потребность никогда не насытить и никогда не забыть.
Каждый фейри, которого я убивала, приносил мне почти физическое облегчение, лекарство от вины. В восторге от их смертей тонули все мои воспоминания, оставалось лишь головокружительное наслаждение силой.
Я ничем не лучше фей. И они, и я убиваем ради облегчения на мгновение. Но как я могу признаться в таком Киарану? Теперь я живу только для охоты. И дело не просто в выживании или мести — для меня это тоже стало одержимостью, зависимостью.
Закрыв глаза, я могу с легкостью представить поток силы, стремящийся сквозь меня, поразительное блаженство ощущений в первые несколько секунд после смерти фейри. И вот оно — тот же сильный пульс крови в моих венах, электрический ток, от которого все волоски на теле становятся дыбом. И ощущение легкости, словно я вот-вот воспарю над землей.
Но в этот раз, клянусь, я могу слышать, как мама мурлычет что-то себе под нос, как она часто любила делать. Меня захватывает воспоминание, мягкий звук ее голоса, и сила, что струится сквозь меня, так сильна, что от нее болит в груди.
Я бормочу, улыбаясь:
— Жаль, что ты ее не слышишь.
Смешная реплика, но слова слетают с моего языка почти без сопротивления. Пение так убаюкивает, что я могу заснуть прямо здесь, на пляже.
— Кого не слышу?
Я ложусь щекой на колени и игнорирую его. Мне жизненно важно удержать это воспоминание — я боюсь, что если упущу его, то забуду звук ее голоса.
— Кэм! — рявкает Киаран, хватая меня за плечи.
Легкий воздушный смех вдребезги разносит мое спокойствие. Рот наполняется жутким привкусом железа и крови, которыми словно забили мое горло. Я кашляю, давлюсь и отталкиваю Киарана, чтобы стошнить на песок. Выходит одна слюна.
— Кадамах, — произносит знакомый серебристый голос. — Я знала, что найду тебя здесь.
Она снова смеется.
— И ты привел с собой свою Охотницу.
Я замираю. Кровь в моих венах превращается в лед, и я не могу дышать. Я снова девочка, которой была раньше, слабая и беспомощная. Тело моей матери лежит на мостовой. Мои руки покрыты кровью, и я не могу от нее избавиться, я тру и тру, но она не отходит, и платье испорчено, и я запятнана, и алый идет тебе больше всего алый идет тебе больше всего алый идет тебе…
— Нет! — рычу я.
Не это. Меня туда не затянет. Я не стану снова той слабой девчонкой. Я пытаюсь выбраться из воспоминаний, но хватка памяти сильна, все так реально и свежо, повторяется снова и снова, и я никак не могу с этим справиться. Затем видение исчезает, сразу и полностью, так быстро, что я ахаю от неожиданности.
— Так вот ты кто, — говорит baobhan sìth так тихо, что я почти не слышу ее. — Ты в родстве с Охотницей, которую я убила в прошлом году.
Киаран поднимается.
— Что тебе нужно, Сорча?
Он знает ее, как знал последнего алого колпака. Я говорила ему, что ищу baobhan sìth, говорила еще в ночь нашего знакомства. Он все это время знал, что это была она. Еще одно резкое напоминание о том, почему мне нельзя смягчаться по отношению к Киарану. Ему нельзя доверять.
— Чего я хочу? — весело спрашивает она. — А почему бы не начать с должного приветствия? Мы так давно не виделись, а ghaoil[3].
— Не называй меня так больше, — отвечает он. — Никогда.
Я никогда не слышала такой тихой ярости, что бы ни говорила, пытаясь его спровоцировать, и сколько бы ни испытывала его терпение.
Сорча цокает языком.
— Возможно, ты довольствовался тем, что забыл наше прошлое, но я не забыла.
— Я не смогу довольствоваться ничем, — отвечает он, — пока ты жива.
— Не стоит рассыпать пустых угроз, Кадамах, — говорит Сорча. — Ты все еще связан клятвой, которую мне принес. Feadh gach re. Навсегда и навечно, помнишь?
Клятва? Это ей он принес клятву? Она снова говорит, произносит что-то на их языке. Этот тошнотворно сахарный тон возвращает меня в ту ночь, в тот миг, когда я впервые ее услышала.
Алый идет тебе больше всего…
Киаран рявкает что-то на том же языке, и Сорча смеется. Я чувствую на себе ее взгляд, тяжелый и оценивающий.
— Бедняжка, — бормочет Сорча. — Твоя Охотница боится? Маленькая девочка, — зовет она меня, — открой глазки.
Нет, я не вынесу взгляда на нее. Я не смогу.
— Разве ты меня не слышала? Я велела тебе открыть глаза!
Ее приказной тон вынуждает меня повиноваться. Я смотрю на фейри, которая убила мою мать.
Baobhan sìth еще ужаснее, чем я помню, — и еще прекраснее. Сорча парит над центром неподвижного озера, высокая, бледная, безупречная, словно мраморное изваяние. Ее белое платье трепещет и развевается на ветру, которого я не чувствую, материал его настолько мягок и тонок, что ткань выглядит словно дым. Глаза у нее бесстрастные, холодные, немигающие, яркие, как изумруды.
Губы Сорчи изгибаются в дьявольской улыбке — той самой, что преследует меня в кошмарах.
У меня сжимается в груди, я не могу дышать. Отчаянно пытаюсь втянуть в легкие немного воздуха. А затем ощущаю Сорчу в своем сознании, ее безжалостное и решительное присутствие.
Я пытаюсь бороться, но она сильна. Она продавливает меня все ниже, ниже, пока воспоминания не захватывают меня и я не оказываюсь всего лишь измученной девочкой, которая только что стала свидетельницей убийства матери.
Я снова у тела мамы, снова чувствую запах крови. Холодный дождь пропитывает мое платье, испачканное алым там, где ткань липнет к ногам, и промораживает меня до костей. Кровь на моих руках пахнет и ощущается такой настоящей, такой густой, что я готова поклясться: она действительно у меня на коже. Я падаю на колени и запускаю руки в песок, пытаюсь отчистить их, а слезы застилают глаза.
— Сорча! — рычит Киаран. Его голос доносится словно издалека.
Воспоминания прекращаются. Я снова в собственном теле, без пропитанного кровью платья. Я тяжело дышу и даже не пытаюсь встать. Все силы уходят на то, чтобы не рухнуть на песок.
