Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка"

– Охолонь! – рявкнул Нэд. – Поняли тебя все. Разошелся…

– Ты бы, Глава, не горячился, – скрипучим старческим голосом отозвался Ильд. – Нечего глотку драть. Говорит вой по делу. Трое бабу глядели – ни один Дара в ней не узрел. Закрыли ее по всему порядку, сбежать она никак не могла. Ну, разве что выученик Донатосов ее сам выпустил, добровольно. Да еще и под удар подставился…

По комнате разлетелись смешки. Представить, будто послушник Цитадели отпустит Ходящую… Ужас и ненависть к обитателям ночи всякий впитывал с материнским молоком.

– Я не горячусь. Мне по вашей милости надоело убытки считать. То девка сбросится – никто не виноват. То выученица окажется дурой пустой – снова виноватых не сыскать. То кровососка сбежит из Цитадели – и опять все додельны, наказывать некого. Вы почто здесь сидите? А? Подлетков своих лупцевать горазды? А сами давно спины под кнут не подставляли? С молодняка, значит, спрос за каждую провинность, а своих провинностей и не видите? С сего дня на страже в казематах стоять будет один колдун из выучеников и один из креффов-ратоборцев. Каждого пленника мне будете по пять раз за ночь ощупывать. Далее. Заклятие охранное на все двери повесить. Да такое, чтобы, ежели нарушат его – ор стоял на всю крепость. Бьерга, займешься, хватит уже небо коптить без толку. До выучеников старших отныне каждый крефф донесет знание, что есть Ходящие с Даром. Но так доносите, чтобы щенкам вашим в голову не пришло языками мести. Нет у нас более попустительства на молчание. Иначе вовсе сгибнем. Ну, и ныне – все силы на то, чтобы бабу словить. Расходитесь.

И Глава отвернулся к погасшему очагу, люто досадуя про себя на случившееся. Гнев выхода требовал. Вот только на кого гневаться? Ежели они снова, дураки, и впрямь не виноваты! От этой мысли ярость только усугублялась, и впервые Нэду в голову закралась шалая мысль: уж не засиделся ли он на скамье смотрителя крепости? По зубам ли служение? Ошибки сыплются одна за другой, и все, как одна – роковые. Долго ли простоит Цитадель, если в воеводах у нее останется старый дурень?

Далеко от Цитадели

Она неслась через метель. Порывы ветра обжигали лицо, колючий снег лупил по голове и плечам. Ох, как она бежала! Быстрее. Быстрее. Быстрее! Выпитая кровь охотницы удваивала силы, бурлила в жилах. Беглянка мчалась, как дикий зверь, но ей все казалось, что она плетется.

Несколько раз Ходящая вскидывала лицо к белому вьюжному небу, подставляя лоб и щеки ударам снега, и отправляла Зов своей Стае. Они должны знать, что она жива и что рядом с ними охотники из Цитадели. Стая должна выжить, должна уйти от облавы. А она нагонит. Сейчас или через несколько дней. Главное – она жива. Она и ее дитя.

Драгоценный сверток оттягивал руки. Время от времени Ходящая останавливалась. Судорожно переводила дыхание и смотрела в безмятежное сонное личико. Сын. Ее сын! Живой! Радость придавала сил, подстегивала лучше кнута, и женщина снова неслась прочь от мрачной громады Цитадели, оставшейся позади. Зимние ночи длинны. Она успеет уйти далеко. Должна успеть. Иначе все, что было, – было напрасно.

В голове все еще звенели эхом слова охотницы, но беглянка решила не придавать им значения. Пока ей нужно просто мчаться сквозь метель, не оставляя следов. Она сбилась со счету, сколько раз меняла направление, чтобы запутать преследователей. Дважды останавливалась и кропила кровью из разгрызенного запястья ветки бурелома, чтобы те, кто пойдут по пятам, замешкались и хоть ненадолго отстали. Метель задерживала, мешала бежать быстрее, но она же мешала и преследователям. Мешала сильнее, чем их жертве.

Пригоршни колючего снега летели в лицо, ресницы смерзались, волосы и одежда покрылись коркой льда. Но беглянка неслась сквозь ночь. Надсаживаясь, захлебываясь. В груди хрипело, перед глазами плыли черно-красные круги.

Иногда Ходящая припадала спиной к какому-нибудь дереву, тяжко и сипло дыша. Смотрела в маленькое личико спящего сына, и сердце заходилось от счастья, усталости и страха. Страха, что догонят, схватят. Но это был хороший страх. Он придавал сил. И она опять бежала. На след Стаи выходить было опасно. Если охотники настигнут, не спасется никто, поэтому приходилось бежать без цели, бежать как можно дальше, бежать как можно дольше.

Она никогда столько не бегала. Небо на горизонте начало медленно светлеть, и несчастная наконец-то поняла – ее уже не нагонят. Но все равно она боялась.

По счастью, едва стоящей на ногах, усталой и дрожащей, ей удалось выйти к сумрачной еловой чаще с непроходимыми буреломами. В еловых корбах всегда темно, там почти нет снега, там можно переждать день, и люди туда не сунутся. Беглянка пробралась в самую гущу подлеска и устроилась в густых ветвях.

Младенец ел долго и жадно. Она прижимала его к себе, целуя в теплый лобик и дрожа от облегчения, пережитого ужаса и тоски. Сколько еще им бродить в этой чаще? И когда удастся нагнать свою Стаю?

– Радош… – шептала она сыну. – Вот и имя у тебя есть. Радош.

А потом провалилась в сон, прижимая дитя к груди.

Отдых был полон смутных видений, которые, как эхо пережитого, еще тревожили память. Двое охотников, схвативших ее у деревни – полубезумную, рычащую от ярости и жажды. Сильные, безжалостные. Они легко скрутили ее, хотя она кидалась, будто бешеная, рычала и выла. Одного – молодого – ей даже удалось ранить, и она успела пригубить его крови. Но возмездие последовало незамедлительно. Рывок куда-то в сторону… Ее поволокло по снегу. Этого охотника она одолеть не смогла бы никогда. Удар ногой в живот превратил мир в пылающую жгучую боль.

Когда она пришла в себя, то сидела крепко привязанная к седлу, с туго-натуго перетянутым веревкой ртом. Чрево заходилось от страдания. А рядом ехал тот самый охотник, крови которого она испробовала. Он молчал. Но по тому, как впивались его пальцы в повод коня, как он погонял, становилось ясно, какая ярость кипела у него в душе.

А после он волок ее – хрипящую от ужаса, ослепшую от яркого зимнего дня, в мрачное царство каменных стен. И когда ворота крепости с оглушительным лязгом захлопнулись за спиной, пленница поняла – ей не выбраться живой. Но Хранители рассудили иначе.

…Она проснулась, когда на лес спустился вечер. Радош поел, сладко и вкусно причмокивая, и заснул, по-прежнему укутанный в платок. Ходящая выбралась из ельника.

Увязая в сугробах, она побрела вперед. После вчерашней гонки сил почти не осталось. Даже голова кружилась. Беглянка не помнила, сколько шла. Спящий младенец стал тяжелым, и немеющие руки уже еле держали сверток. Перед глазами все плыло. И в тот самый миг, когда она готовилась упасть в снег и больше не подняться, из-за старой поваленной сосны вынырнула высокая тень.

– Слада!

Она повалилась на колени, понимая, что может только шептать его имя:

– Дивен… Дивен… Я дошла…

И когда он перехватил из ее дрожащих рук сына, когда прижал ее к себе, она, наконец-то надрывно и горько разрыдалась, понимая, что теперь все будет хорошо.

11

После побега кровососки прошли сутки. Озбра и Дарен вернулись на следующий день ни с чем – распаренные, злые, уставшие, с заледеневшими от дыхания меховыми воротниками. Выученики, что вместе с наставниками прочесывали лес, тоже едва волочили ноги.

Ходящей и след простыл. Как сквозь землю провалилась! Путаные следы вывели погоню к еловым корбам. Удалось даже отыскать в мрачном подлеске место ночевки беглянки, но оттуда взять след уже не смогли. Проклятая словно по воздуху улетела.

Нэд с досады собрал всех у себя, обматерил и пригрозил спустить шкуру с каждого, кто удумает ему досадить хоть единой малостью в ближайшие год-полтора. Однако дальше угроз и ругани дело не пошло. И то казалось, будто досада Главы была вызвана не одним лишь побегом Ходящей, но еще и тем, что об этом побеге по возвращении узнает Клесх, а что он на это скажет, можно было и не гадать. Скажет так, что смотритель, пожалуй, опять его сошлет…