Андрей Столяров - Сад и канал
Странное он производил впечатление: низенький, плотненький, крепко, но как-то, по-видимому, неуклюже сбитый, лупоглазый, как будто навечно вытаращившийся от злости, в длинной, до пола, ночной шелковистой рубашке, заканчивающейся оборками. Свободной рукой он почему-то сжимал изящный серебряный молоточек, наверное, для колки орехов, и по мелкому высверку граней чувствовалось, какая у него во всем теле нервная дрожь.
Человек обернулся ко мне и глаза его вылупились еще больше.
– Ну?!.. – голосом, как у простуженного кота, мявкнул он. Притопнул короткой, по-видимому, кривоватой ножкой, обутой в сафьяновый сапожок. – Сволочь!.. Дубина!.. Я тебя зачем посылал?!.. – Он, вероятно, уже ничего не соображал от бешенства. Две слезы прокатились по выпуклым грушевидным щекам и застыли на подбородке. Человек ярился и плакал одновременно. – Где мерзавец Кутайсов?!.. Где вся гвардия?!.. Караулы – ушли?!.. Я тебя спрашиваю, дубина, почему мост опущен?!. Почему за семеновцами не послано?!. Тишина, тишина!.. О! теперь здесь всегда будет одна мертвая тишина!..
В растерянности я отступил назад.
– Простите, кажется, я не туда попал…
Но человек, по-видимому, уже не слушал меня. Вскинул руку и сквозь смешные круглые дыры ноздрей потянул в себя воздух. Костяшки на пальцах, сжимающих молоток, побелели. Дождевой страшный рокот заполнял комнату. Тем не менее, он, вероятно, что-то расслышал:
– Восемь убийц… На лестнице… Дверь в Зеленой гостиной, конечно, открыта… Смерть, смерть идет на куриных ногах!.. Никогда больше!.. Так проходит мирская слава!.. – Человек, облаченный в рубашку, как будто устал. Тяжелая нижняя челюсть его несколько выдвинулась. Бульдожье лицо оплыло, и погас в глазах яростный блеск, свидетельствующий о надежде. Он вообще весь как-то погас. – Что же, тогда давай попрощаемся, старый солдат… Ты мне служил честно, теперь твоя служба окончена… Ступай с Богом, и – не забывай своего императора… Все зачтется – на самом последнем Суде… Там, где уже не человек судит…
Он спокойно и властно кивнул мне на прощание. Повернулся – и трехметровая инкрустированная по краям дверь сомкнула створки. Мертвенная вспышка молнии снова затрепетала на стенах. И еще не успела она отгореть, чтобы через секунду смениться обвалом грома, как со стороны анфилады, стуча каблуками, раздувая черные опереточные плащи, застегнутые на горле, размахивая кинжалами и пистолетами, ворвались зал какие-то люди. Трое из них, пыхтя и деловито посапывая, тут же навалились на дверь, которая даже не дрогнула, а еще один, по-видимому, уже совсем очумелый, оборотился ко мне и с ненавистью прошипел:
– Ты что тут делаешь?..
Вороненым зрачком глянул из отворотов плаща пистолет. У меня, как перед смертью, внезапно перехватило дыхание. Сейчас же другой мужчина, надменный, высокий, с испанской бородкой, охватывающий сжатые губы, чуть потеснил его, видимо, чтобы лучше меня рассмотреть, и вздернутая углом бровь его выразила презрение.
– Архивариус… – Он махнул неестественно белой, точно из припудренной сдобы, вялой рукой. – Сударь, можете быть свободны… Учтите: вы ничего не видели…
– Свидетель!.. – настаивал тот, что наводил пистолет.
– Бросьте, князь! Что вы? Какой, к черту, свидетель!.. Раб, готовый прислуживать всем господам сразу… – Пошевелились в воздухе холеные пальцы. – Идите, сударь, идите!.. – И надменный мужчина тут же обернулся к дверям, где по-прежнему безуспешно пыхтели первые трое. Яркие губы его слегка вывернулись. – Боже мой!.. Да сломайте ее, наконец!.. Что вы там возитесь?!.
– Диваном, диваном ее, – зычно посоветовал очумелый мужчина.
Трое в черных плащах немедленно подхватили ближайший выпуклоногий диван и, кряхтя, будто каторжные, потащили его по направлению к двери. Гулкий деревянный удар раскатился под сводами. Опять вспыхнула молния, и заплясали от пола до потолка громадные тени. Я неловко попятился, укрываясь за стеллажами. Зазвенело не выдержавшее окно. Капли дождя хлестнули по узорчатому паркету. Вдруг донесся треск расщепившегося сухого дерева. Ушибаясь боками о книжные полки, я выбрался, наконец, в неестественную тишину читальни. Странно было опять видеть спокойную зеленую лампу на столике, распахнутый под ней фолиант, юношу в узеньком сюртучке, нахохлившегося над полуистлевшим текстом. Он увидел меня и, опираясь ладонями в стол, медленно приподнялся.
Синими искрами сверкнули перстни на пальцах.
Юноша взирал на меня с каким-то почти мистическим ужасом.
– Кто вы, милостивый государь? Откуда? Я вас не знаю… – И вдруг, точно пронзенный догадкой, мелко-мелко потряс своими височками. – Не надо! Не надо! Не говорите!.. Я все понял… Значит – свершилось…
Он, по-видимому, в беспамятстве выпрямился, одновременно закрывая глаза, и, внезапно оторвав от стола ладони, прижал их к лицу. Вытекли из рукавов тонкие кружевные манжеты. Еще раз донесся ослабленный расстоянием сухой деревянный треск и сразу же вслед за ним – победные крики.
Видимо, дверь все-таки пала под натиском.
Времени, вероятно, уже совсем не было.
Я быстро спросил:
– Где у вас телефон? Пожалуйста, проводите меня к телефону… – Потому что я уже, в общем, догадывался, что здесь происходит. – Вы дежурный?.. Ну-ну, придите в себя, действуйте по инструкции!..
Я надеялся все же, что он еще не совсем потерял сознание. «Явление», сколь бы яркой и впечатляющей картиной оно ни предстало, засасывает человека далеко не сразу. Разум некоторое время еще борется с галлюцинациями.
Однако в данном случае я, наверное, неправильно оценил ситуацию.
Бедный юноша, вероятно, уже полностью погрузился в видения. Во всяком случае, он вновь прошептал еле слышно: Свершилось… – а затем, оторвав длинные музыкальные пальцы от глаз, как-то совершенно по-новому оглядел окружающее. И уже совсем другим бесцветным и отстраняющим голосом произнес: – Милостивый государь! Что вам угодно?..
Царственным холодом веяло от его выпуклых чуть голубоватых зрачком. И, однако, вовсе не это поразило меня в ту минуту. Меня поразило его меняющееся лицо. Оно буквально на глазах высыхало и покрывалось пергаментной смуглостью.
– Я вас слушаю, милостивый государь!..
Он уже не был – ни бледный, ни – юноша, ни – вообще что-то живое.
Сухопарая жилистая мумия вдруг оскалила зубы. Горсткой пыли осыпались с черепа истлевшие волосы. Губы еще шевелились, но, по-видимому, уже намертво прикипая к деснам. Кожа на заострившемся подбородке натянулась и лопнула, а изнутри, предвещая, наверное, полный распад, точно ракушка из камней, высунулась белая скелетная косточка…
И, наконец, был еще один, заключительный эпизод, вроде бы расставивший все по своим местам. Это произошло в субботу, которая уже давно стала для нас рабочим днем. Около одиннадцати утра мне позвонила жена и напомнила, что сегодня мы приглашены к дяде Пане.
