Александр Зорич - Корабль стрекоз
Олли глянул на меня с укоризной. Он, наверное, думал, что я сейчас начну выяснять с ней отношения и орать как утром. Не на того напал!
– Вот и поздравляю! – покровительственно оскалилась Нин. – Может, сегодня ночью втроем и опробуем? И первое задание можно будет считать выполненным. Как?
– А чего ночью? – спросил я.
Но она сделала вид, что не расслышала.
Короче, нам ничего не оставалось как согласиться – уж очень хотелось считать выполненным первое задание. Есть перед этим я, правда, зарекся. Какой смысл есть с такими извержениями?
– Только сначала чаю выпьем, надо желудок закрепить. У меня есть хороший сбор. Душица, календула, сушеная брусника, девясил, мед горных пчел, – перечислил Олли.
Я пожал плечами – я всегда был «за», когда речь шла о том, чтобы его обожрать. Я-то с собой кроме сухарей ничего не привез. Нин вызвалась нам заварить.
Чай показался мне вкусным до чрезмерного – по-моему, чаи не бывают такими вкусными. Я выхлебал полкотелка. Вторую половину выхлебал Олли. Нин даже не притронулась. Она сидела с чашкой на коленях, потирая ладони – я уже заметил, так она делала всегда, когда руки у нее ничем не были заняты.
– Может еще сделаем? – предложил Олли.
– Нет. Решили пробовать качели – значит, идем пробовать. Сделал дело – гуляй смело, – очень серьезно сказала Нин.
– Ты права, сначала дело, – к моему удивлению поддержал ее Олли. И когда только стакнулись, праведники шилоловы. – Боюсь, мы тут разжиреем вообще – все время едим!
Разжиреешь ты тут, кончая по семь раз за ночь, – подумал я и посмотрел на Нин.
Та казалась свежей и выхоленной. Даже вроде как окрепла со вчерашнего. По контрасту с нами – двумя ошпаренными раками – это выглядело вызывающе.
А когда мы вышли на берег и я поднял глаза к небу, то к ужасу своему увидел… полную луну, выпроставшуюся из-за запрещенного мыса.
А ведь еще вчера вечером я определил, что до полнолуния два дня. Значит, это было не «вчера»? Это что выходит – я проспал почти двое суток?
Нин мелкими шажками беременной козюли сбегала вниз с кручи по тропинке.
Ей не терпелось кататься. Качели и мастурбация – по сути одна малина.
Мы с Олли шаркали следом. Вдруг Олли как бы невзначай немного замедлился. Остановился и я.
– Послушай, Игрэ, я должен тебе что-то сказать, – прошептал он.
– Ну?
– Игрэ, как ты думаешь, может такое быть, что я с ней трахался больше суток?
– А ты как думаешь?
От волнения Олли до крови прокусил нижнюю губу. Не иначе как тоже луну увидел и дал волю своим мозгам молодого тюленя.
– Думаю, может. Только я же все это время проспал.
– Игрэ, мне, честно говоря… мне страшно, – Игрэ прямо-таки трусило.
Вот уж я не ожидал так не ожидал!
Вот это было заявление!
Этому непробиваемому самовлюбленному барчуку было «страшно»!
У него даже жилка на шее подрагивала. Не хватало только описаться! А уж лицо было просто как аллегория смертной тоски. Я почувствовал, что просто уполномочен судьбой его утешить.
Я приобнял его за плечи и напустил на себя тупорылости. То есть того, что иногда называют «здравомыслием».
Писатели любят наделять «здравомыслием» сметливых крестьян, храбрых китобоев… Вот я, типа, и буду здесь сметливым крестьянином при милостивом гиазре Нолаке окс Вергрине.
– Ну чего ты? Ну сутки, ну и что? Бывает! Я ведь работал в борделе, я и не такое видел. Я помню одного письмоводителя Дома Недр и Угодий, так он четыре дня из постели не вылазил, даже мочился туда, в дупло…
– Но я больше не хочу! А она – хочет!
– Скажи ей, что любишь другую!
– Ну ты сказал! Другую! Может, это и правда, но ведь моя зайка сейчас Шилол знает где!
– Тогда скажи, что любишь меня. Я-то здесь! – это я, конечно, пошутил. Мне хотелось чтобы он разозлился как следует и перестал доводить меня своими психами. Нашел тоже жилетку. Можно подумать, я чувствовал себя алмазным стержнем реальности.
– Люблю тебя? Да вали ты знаешь куда… – как-то равнодушно промямлил Олли. Ему, видать, было даже не до гомофобии.
– О чем секретничают мои мальчишки?
Мы оба синхронно вздрогнули – причем вздрогнули внутренностями, а не мышцами, как обычно. Проскрипев замороженными ужасом шеями, мы обернулись в сторону «мальчишек».
Это был голос Нин исс Ланай, только какой-то сталистый, низкий, виолончельный.
Ну курва ушастая! Только каким образом эта курва оказалась сзади? Когда минуту назад я вроде бы видел ее фигурку на берегу? Она даже как-то выше стала – подросла? И глаза, и без того чуть выпученные, стали как-то оккультно «присвечивать»…
В тот вечер я впервые всерьез раскаялся, что сунулся на эти соревнования.
Очень мне было жутко, все «здравомыслие» из меня вытекло. «Отошло», как воды у роженицы. Я опустел и приготовился сразу ко всему плохому.
А у Олли просто от страха подкосились ноги – он провис на моем плече обморочной барышней.
– 7 —
– С такими нервами вам нечего мечтать не только о службе в Своде Равновесия, но даже и об армии! – разорялась Нин, деловито раскачивая качели. Куртка под мышками у нее серьезно потемнела от пота.
– А ведь, между прочим, самому обычному офицеру, самому скромному эрм-саванну приходится бывать в настоящих магических переделках, которые, кстати, правильнее называть «ситуациями неустойчивости». Уложения Свода не возбраняют офицеру иметь страх. Но он должен контролировать его…
Такое вот поучительное ля-ля. Поскрипывали канаты.
Я сидел на скамье гребцов у противоположного Нин края качелей. Рядом со мной, привалив свой френологический шедевр рода Вергринов к моему беспородному плечу, дуплил обомлевший Олли. Он по-прежнему был в несознанке.
Нин раскачивала качели сама. Как у нее это получалось – не знаю. Здоровенная все-таки корова была эта Нин.
Я и при всем желании не мог бы ей помочь – ноги меня не держали. Тем более – никакого желания помогать не было.
Мне было трудно фокусировать взгляд на предметах, не то, что выкладываться.
– Я – ваш наблюдатель. Прошу учитывать, что я имею право испытывать ваше психологическое состояние. Именно мое решение имеет наибольший вес при определении вашей готовности к третьему туру соревнований…
Она так убедительно моноложила, что я уже начинал ей верить.
Наверное, мне просто нравилось делать вид, что я этой ведьме верю, нравилось обманывать самого себя.
Люб и дорог был мне сам гул этих бюрократических словес – «готовность к соревнованиям», «испытывать состояние», «ситуации неустойчивости», «Уложения Свода». Что-то в них было надежное, такое супер-тупое, заземляющее. Страх стукался в них, как молния в громоотвод.
