Янис Кууне - Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель
Кто бы мог подумать, что название этого острова происходит от слова «береза». Ну, как не пыжься, а нет в этом дереве ничего величественного. Радостное есть, а вот величественного нет как нет…
С этими мыслями Волькша и заснул, одолев свою долю вечерней каши уже с меньшим трудом, чем накануне. Под шум молодой листвы он унесся в страну снов так далеко, что утром Олькше пришлось как следует тряхнуть его, дабы Волкан соизволил проснуться.
Видимо не только у Волькши стало светлее на сердце после ночлега на березовом острове. Весь манскап если уж и не улыбался, то хотя бы не был как обычно хмур.
На сундуки садились без кряхтения. На весла налегали дружно. Отойдя от берега, поставили парус, благо ветер опять был попутный, западный, хотя и не такой свежий как накануне.
Большой Березовый остров, что остался за кормой, долго был виден против восходящего солнца, но, в конце концов, исчез, словно утонув в морской пучине.
За драккаром точно привязанная невидимой бечевой летела огромная белая птица, отдаленно напоминавшая Ладожского чирка.[64]
– Альбатрос, – со снисходительной улыбкой просвещал венеда Хрольф: – Его еще называют морским орлом или грозовой птицей. Еще говорят, что это внуки Ньёрда, потому что при хорошем ветре альбатросы могут лететь целый день, ни разу не взмахнув крыльями.
– А зачем он летит за ладьей? – спросил Волькша.
– Ему все равно куда летать. Может быть, он просто следит за нами, чтобы потом рассказать Ньёрду, хороший ли я шеппарь…
Полдня альбатрос маячил за драккаром, но потом взмахнул-таки крылами, описал круг над кораблем и унесся на север.
Не успела белая птица исчезнуть в морской дали, как налетел шквал. Парус хлопнул и развернул рею так, что порвал шкоты.[65]
– Убью, лентяи! – завопил Хрольф: – Кто крепил парус?
Вместо ответа послышался треск разрывающихся брасов.[66] Рея закрутилась на ракс-бугеле,[67] как детская вертушка, обматывая мачту парусом.
– Снимайте парус! – проорал шеппарь, так что чуть не порвал себе глотку: – Снимайте, Гарм[68] вас задери!
И тут набежала первая грозовая волна. Первая, настоящая морская волна в жизни Ладонинских парней.
– Держись за что-нибудь или тебя смоет за борт на радость девам Аегира![69] – услышал Волькша в последний момент, перед тем как водяная гора обрушилась на драккар.
Будь это рыбацкая долбленка или струг, впору было бы высматривать в морской пучине дорогу в Ирий.[70] Но, вопреки страхам Волькши, вал, навалившийся на корабль, не потопил его. Драккар вынырнул из-под волны, лишь слегка потяжелев.
– Черпайте воду! Снимайте парус! Или нас перевернет! – кричал Хрольф наваливаясь на родерарм всем телом.
Да куда там! Рея моталась на ракс-бугеле, точно драккар превратился в пьяного великана и машет со всей дури длинными ручищами. Кто-то уже получил от него затрещину, – вода на деке окрасилась красным.
Следующий напор бури, чуть не свершил то, чего так боялся шеппарь. Корабль накренился и черпнул воду бортом. Накрой его в этот миг волна, он бы перевернулся, и дочурки Аегира вдоволь потешились бы с горе-мореходами. Но ветер налетел с левого борта, а волна ударила в ахтерштевень.[71] Неимоверным усилием Хрольфу все же удалось повернуть драккар поперек волны.
– Черпайте воду! РУБИТЕ МАЧТУ! – надрывался шеппарь.
Манскап метался по кораблю в попытках поймать рею, перерезать ванты ракс-бугелеля, словом, сделать хоть что-нибудь для спасения драккара.
– Что он орет? – прокричал Ольгерд в самой ухо Волькше. Рев ветра напрочь срезал все звуки, едва они покидали горло.
– Он велит рубить щеглу, – ответил Годинович, мертвой хваткой держась за борт посудины.
– Зачем? – перекричал-таки Рыжий Лют вой бури.
На это Волкан только пожал плечами.
– Куда ты? – крикнул он, увидев, что Олькша двинулся к мачт-фишерсу.[72] Но рыжий здоровяк не услышал окрика.
Очередная волна накрыла драккар. Когда она схлынула Ольгерд, стоял на карачках, ухватившись за один из сундуков. Следующий вал застал его уже возле мачты. Со стороны казалось, что он просто обхватил ее, дабы его не смыло за борт. Но прошло несколько мгновений и толстая, смоленая веревка ахтерштага лопнула, как снурок на обучи,[73] и комель мачты вышел из мачт-шиферса вместе с крепежными клиньями.
Олькше повезло: порыв ветра налетел по ходу волн, а не поперек, – огромная мачта сама легла на палубу, подмяв под себя парусную рею и стойки шпиртов.[74] Падая, она едва не зашибла кого-то из гребцов. Но, главное, и мачта, и парус, да и весь драккар были спасены.
– Черпайте воду, Гарм вас задери! – истошно орал Хрольф, но ее и так черпали все, кто мог.
Буря
Буря трепала драккар весь день. Ньёрд шалил как злобный мальчишка. Он налетал со всех сторон сразу и попеременно. Хорошо хоть волны упрямо бежали с юга на север, и это позволяло Хрольфу держать посудину в наименее опасном положении. От холодной воды, которая вал за валом накатывала на деку, насквозь промокли и продрогли все мореходы. Ладья сидела в волне низко, точно была загружена без меры. У тех, кто вычерпывал воду, кожа на руках побелела и стала легкоранимой, как кожица гриба, – стоило слегка задеть шероховатые доски, как она отходила целыми шмотками, а морская соль впивалась в рану, как росомаха.
Чтобы хоть как-то согреться гребцы сели на весла. Но дочери Бога морских глубин встречали их потуги насмешками: весла то скрывались в воде по самые рукояти, то ударяли по воздуху. Так что манскап быстро выбился из сил и оставил благую затею править драккаром во время бури.
Волькша свешивался через борт огромной варяжской лодки, и его взбунтовавшаяся требуха рвалась наружу через широко разинутый рот. Не это ли он видел во сне в ночь после кулачек Ярилова дня? Однако мучения, которые он испытал когда-то в дурном сновидении, не шли ни в какое сравнение с той отвратительной немочью, что наяву выворачивала его наизнанку.
Явись перед Годиновичем свирепое морское чудище, хоть тот же кровожадный Ваал,[75] с пастью огромной, как пещера, и пятью рядами зубов величиной с бычьи рога, парень, наверное, скорее обрадовался бы, чем испугался. Один удар хвостом, единожды сомкнутые челюсти, и все Волькшины невзгоды закончатся на веки вечные.
Новый приступ рвоты, едва не вытолкнул парнишку за борт. Чьи-то руки схватили его за шиворот. Ворот одежи передавил горло, и свет померк у Годиновича в глазах: огненная горечь, поднимавшаяся из бунтующих глубин утробы, попала в дыхало и заколодила дыхание. Ноги его подкосились. Он неуклюже осел на деку. И в довершение всего волна бросила ему в лицо, в разинутый рот, в нос, в выпученные глаза целый ушат соленой воды. Парень в исступлении схватился за грудки. Под рубахой в тело впилось что-то острое… Этот укол стал последней болью, которую он почувствовал, опрокидываясь в ночь беспамятства…
