Барби. Часть 1 (СИ) - Соловьев Константин Анатольевич
Спокойно, Барби. Спокойно, девочка. Просто отставь эту херову банку обратно и не смотри на нее. Вот так. Никаких чудовищ нет, это просто морок, мираж, злая иллюзия, пришедшая из недр Ада, чтобы напугать тебя. Но ей нипочем это не удастся, потому что ты ведьма, а не сопливая сыкуха. Дыши глубоко, размеренно, как учила Котейшество, втягивая в себя все доброе, что есть на свете и выдыхая скверну. И раз и два и три…
Ей потребовалось пять вдохов, чтобы восстановить контроль. И только тогда на смену ужасу пришла привычная, бьющаяся холодной змеей, злость.
Дранная всеми демонами Преисподней скотоложица!
Страшный лик, похожий на беспорядочное, из одних рубцов, месиво, не был ликом демона — он был ее собственным лицом, на миг отразившимся в стеклянном боку банки. Лицом сестрицы Барби. Лицом, к которому она никогда не привыкнет, сколько бы лет старый грязный Брокк не терпел милостиво ее затянувшееся существование.
Котейшество приучила ее не смотреть в зеркала, отворачиваться от любых блестящих поверхностей, чтобы не будить этот страшный призрак, но иногда — в самые неподходящие моменты — когда она заглядывала в таз с водой или бросала взгляд на стеклянную витрину, он возвращался, всякий раз приводя ее в панику.
Котейшество утверждала, что со временем это пройдет, надо лишь потерпеть. Год или два, пока она не овладеет на должном уровне искусством запретной науки Флейшкрафта, управляющей магией плоти. И тогда они что-нибудь придумают на этот счет.
Год или два… Барбаросса вздохнула, покосившись в сторону окна. Если судить по эволюции катцендраугов, разгуливающих по крышам Броккенбурга, обучение Котейшества еще не дошло до своей финальной стадии, неизменно оставляя пугающие и жуткие плоды. Одним из которых ей чертовски не хотелось бы стать самой.
— Доволен поездкой, Мухоглот? — осведомилась она с усмешкой, — Первая бесплатно, вторая будет стоить тебе крейцер!
Даже короткая тряска надолго вывела Мухоглота из строя. Пуская пузыри своей расколотой пастью, он вяло подергивал ручонками, бултыхаясь на самом дне своей банки. Ничего, очухается. Старина Мухоглот служит при кафедре спагирии уже четыре года — немыслимо долгое время для существ своего племени, переживет и это. И впредь, глядишь, трижды подумает, прежде чем…
Барбаросса обмерла, внезапно ощутив, что не слышит доносящихся из профессорского кабинета голосов. Ах, дьявол. Только не хватало, чтобы ее застукали с поличным! В несколько коротких мягких шагов, стараясь не грохотать башмаками по полу, она бросилась обратно к парте, усевшись за нее — и очень, сука, вовремя!
Потому что именно в этот миг дверь профессорского кабинета мягко распахнулась.
— …хризопея требует одной только внимательности и ничего более. Это простой этап и вы с легкостью его преодолеете, если будете следить за реакцией должным образом.
Бурдюк выбрался из своего кабинета со вздохом — его тело было слишком велико и с трудом протискивалось в дверной проем. Даже облаченное в профессорскую мантию, оно казалось вяло колышущимся пузырем, а раздувшееся лицо, подарившее своему владельцу известное далеко за стенами университета прозвище, в самом деле выглядело бурдюком — порядком потертым, несвежей кожи, пульсирующим на каждом шагу. Старые швы, наложенные на него, выглядели порядком прохудившимися, во многих местах их пересекали свежие, вощеной нитью, а кое-где, например, под подбородком, там, где кожа напрягалась сильнее всего, скопища старых и новых швов превращались в бугристые нагромождения вроде огромных бородавок.
— А что на счет серной воды? — почтительно осведомилась Котейшество, следовавшая за Бурдюком на расстоянии в половину руты — дистанция, позволительная для ассистента, а не для обычной школярки, и Барбаросса на миг испытала гордость за свою подругу, — Если та будет слишком концентрированной, серебро может потускнеть и…
Бурдюк издал благодушный смешок. Он не сохранил человеческих глаз, вместо них его глазницы, мастерски обметанные двойным швом, были инкрустированы самоцветными камнями — оранжево-алым, как закат, халцедоном в левой и не огранённым куском голубой бирюзы в правой. Из-за этой разницы в цвете взгляд его, на кого бы ни был устремлен, казался немного удивленным.
— Ничуть не потускнеет, если вы будете держж-ж-аться нужной температуры реакции, моя дорогая. А если вдруг потускнеет, имейте наготове раствор мыш-ш-шьяка — двух-трех-х-х капель должж-жно быть довольно.
В его теле не было ни плоти, ни костей, одно только сено, распирающее пустую оболочку, однако по лекционной зале профессор Бурдюк передвигался так тяжело, будто тащил на плечах пару тяжеленных сундуков.
Поговаривали — но только лишь убедившись, что самого Бурдюка нет рядом — его преображение стало расплатой за какой-то отчаянный эксперимент по части алхимии, который он провел на свой страх и риск в молодые годы. Эксперимент был удачен, но его результаты уязвили кого-то из адских владык, поставив под сомнения его собственные изыскания в этой области. Уязвили в достаточной степени, чтобы содрать с бедолаги шкуру, причем так изящно и легко, как выходит только у профессиональных скорняков.
На счет того, почему именно в ней, а не в освежеванном теле, сохранилась жизнь, никто толком не знал. Говорили, Бурдюк наложил на свое тело заклятье, которое сработало не совсем должным образом. Говорили, его спас могущественный покровитель-демон, пожелавший оставить ему память о безрассудстве юности. Говорили… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь вжаться в жесткую скамью — лишь бы взгляд разноцветных глаз профессора Бурдюка не коснулся ее. Некоторые разговоры лучше всего пропускать мимо ушей — чтобы сохранить эти уши на как можно более долгий срок.
Бросив взгляд в сторону гомункула, Барбаросса поблагодарила судьбу. Питательная смесь в его банке еще колыхалась, но почти не заметно для глаза, а сам Мухоглот вяло барахтался, широко открывая изувеченный рот, не успев отойти от заданной ему встряски. Если Бурдюку вздумается подойти поближе, чтобы взглянуть на своего любимца, он без труда сообразит, что тут произошло в его отсутствие, а мстительный Мухоглот не замедлит указать на нее своими сросшимися полупрозрачными пальцами. И тогда…
Барбаросса ощутила, как ноют корни зубов. Может, потому, что она стиснула челюсти так крепко, что могла бы перекусить лезвие ножа. Только сейчас, прижавшись ягодицами к скамье, она обнаружила, что совершила ошибку. Мелкую, но способную стать роковой. В спешке поставила сосуд с гомункулом не на то место кафедры, где он прежде был, а ближе к краю. Бурдюк может выглядеть неуклюжим, но он славится невероятным вниманием к деталям, его драгоценные глаза способны различить мельчайшее отклонение от расчетов в ходе работы. Если он заметит, если обратит внимание…
Повезло. Слишком занятый разговором с Котейшеством, Бурдюк прошествовал мимо кафедры, тяжело переставляя ноги и оставляя за собой шлейф из удушливого запаха мюллеровой воды[10] и цветочного одеколона. Барбаросса слышала, как шуршит сено в его чреве, как трещат под усилием все швы в его теле. Там, где по лекционной зале прошел Бурдюк, оставался едва заметный след из пожухлых травинок — причудливая лунная дорожка, неизменно чертящая его путь по университету.
Кажется, он вовсе не заметил Барбароссу. Прошел мимо нее, точно лекционная зала была пуста. Шурша себе под нос наименованиями алхимических формул, неспешно добрался до выхода и протиснулся в дверь, и только после этого, кажется, она смогла вновь набрать воздуха в грудь.
— Извини, Барби, — взгляд Котейшество, едва только упершись в нее, скользнул прочь, точно виноватый пес, опасающийся приблизиться к хозяину, — Я долго, да? У меня всё не ладится с третьей стадией, вот я и хотела немного… Ты злишься, Барб?
Нет, подумала Барбаросса, ощущая, как злые мысли на самом дне души медленно шипят, растворяясь без следа, я не злюсь. Ты не из тех людей, на которых можно злиться. Стоит тебе улыбнуться, как все ядовитые нарывы в моей душе зарастают, а злость уходит, точно вода сквозь песок.
