Барби. Часть 1 (СИ) - Соловьев Константин Анатольевич
Любой другой профессор давно избавился бы от такого ассистента, отправив его на свалку вместе со злополучной банкой, но только не профессор Бурдюк. Находя в Мухоглоте своеобразное очарование, свойственное всем никчемным и бесполезным от природы существам вроде мелких мекленбургских собачонок размером с крысу, он неизменно держал уродца при себе. Каждое утро, заходя в лекционную залу, распространяя вокруг себя запах несвежего сена и сырой мешковины, профессор Бурдюк обыкновенно поднимался на возвышение, неуклюже складывая свой зонт с костяным набалдашником и первым делом здоровался с гомункулом:
— Добрый день, почтенный сеньор Мухоглот! Как нынче погодка?
Мухоглот, ни разу в жизни не покидавший университета, заученно отвечал ему по-итальянски:
— Un po' più caldo che nelle profondità dell'inferno stesso, caro professore![5]
Профессор Бурдюк раскатисто смеялся, отчего его одеяния издавали опасный треск, и только тогда принимался за лекцию. Иногда, растолковывая своим студенткам метод перегонки души растений[6] с водяным паром и сердясь на их несообразительность, он делал вид, что обращается к гомункулу, растолковывая тому азы спагирии, и плевать, что тот не понимал ни слова из сказанного:
— Что нам надлежит сделать, если мы желаем получить эликсир из уже высушенного растения, особенно такого строптивого, как психотрия? Вижу, многие из вас потупились, мои дорогие ученицы, и это огорчает меня. Это означает, что я потратил много времени, обучая вас науке, для которой вы не созданы и не годитесь. А вот сеньор Мухоглот, несомненно, превосходно знает, только поглядите, как он ерзает в своем сосуде! Уж сеньор Мухоглот отлично помнит лекцию, которую я читал третьего дня! Он-то помнит, что всякое растение при высушивании, теряя воду, неизменно сохраняет в себе Серу и Сущность, которые могут быть извлечены с помощью надлежащего подхода. Именно Сущность нас сейчас и интересует. А еще сеньор Мухоглот шепчет мне на ухо, что в этот раз нам кроме экстрактора и толики спирта потребуется терпение, ибо психотрия[7] — сложный препарат и тремя или даже четырьмя экстракциями тут не обойтись, здесь потребуется по меньшей мере полдюжины…
Может, потому он и держал гомункула при кафедре, подумала Барбаросса, слезая с парты, чтобы пройтись по лекционной зале. Не потому, что от него был какой-то толк в занятиях, с тем же успехом его могла бы заменить пустая рассохшаяся бочка из-под огурцов, а по той же причине, по которой какой-то старый пидор, имя которого она успела позабыть, когда-то ввел в сенат своего коня. Не для того, чтобы оказать честь своему питомцу, а для того, чтобы продемонстрировать всем прочим их ничтожность. Эту роль гомункул выполнял необычайно успешно.
Может, поэтому Мухоглот неизменно служил мишенью для шуточек всех обозленных сук, мнящих себя ведьмами. В глаза, понятно, ему никто и слова не говорил, но стоило профессору Бурдюку отлучится в свой кабинет, как на него обрушивался целый шквал из насмешек и паскудных шуточек. Озлобленные суки, часом ранее бледневшие в тщетных попытках понять, как фазы Луны влияют на изготовление целительных арканумов, наперегонки соревновались в остроумии, строя предположения о том, кем приходилась его мать и какие события в ее жизни привели к его появлению на свет.
Были и другие забавы, которым они охотно предавались, пользуясь отсутствием профессора. Можно было наковырять с потолка побелки и высыпать в банку с гомункулом, заставив сморщенного человечка беззвучно кашлять, исторгая из пасти пузыри воздуха. Можно было натрусить ему засохших мух, великое множество которых, убитых магическими испарениями реактивов, скапливалось между рамами — при виде них Мухоглот впадал в исступление, принимаясь жадно пожирать их, запихивая глубоко в пасть. Можно было… Барбаросса знала великое множество таких шуток — некоторые из них она сама и изобрела — но сейчас заниматься этим было лень, октябрьское солнце и затянувшееся ожидание разморили ее сверх всякой меры. Поэтому она предпочитала просто изводить его, придумывая все новые и новые колкости.
— Твоя маменька, верно, была бы довольна тобой, если бы увидела сейчас, — пробормотала она, — Она-то думала, что закопает тебя за амбаром в куче коровьего навоза, как всех предыдущих своих отпрысков, и тем и кончится, а посмотрела бы она на тебя! Сидишь в красивой банке в университете, якшаешься с профессорами, ну и важный же фрукт!..
Не пытаясь состязаться со своими мучительницами в остроумии, Мухоглот обычно отворачивался или делал вид, что ничего не слышит. Но октябрьское солнце, щедро плещущееся через стрельчатые окна лекционной залы, должно быть, и в его сморщенном крохотном тельце разбудило какие-то прежде дремавшие соки.
— Поди прочь, рванина! — рявкнул он, вздрогнув всем телом, — Проваливай! Прочь! Сгинь! Шлюха!
Барбаросса осклабилась, ощутив вялый охотничий запал. Ишь ты, кто тут у нас заговорил?
— Заткнулся бы ты лучше, — лениво процедила она, на секунду перестав болтать башмаками, — А то засуну в жопу соломинку и надую, как жабу. То-то потехи будет глядеть, как ты бултыхаешься!
Мухоглот заверещал от злости. Может, близость профессора придавала ему сил, или октябрьское солнце заставило забыть об осторожности, но сегодня он прямо-таки рвался в бой. А может, это она перестаралась, изводя его своими шуточками в ожидании Котейшества. Самую малость дала лишку, забыв, что даже у столь ничтожного существа, вырванного из материнской утробы задолго до того, как у него появился шанс родиться, тоже есть какая-никакая гордость. Как известно, последний жалкий дух, загнанный неосторожным заклинателем в угол и отчаявшийся, может своей яростью не уступать кровожаднейшему из демонов.
— Прочь, паскудница! — взвизгнул он, прижав свою уродливую голову к стеклу, — Дрянь! Дрянь! Грязная шалава!
Барбаросса ухмыльнулась, расстегнув верхнюю пуговицу. Во имя всех блядей Преисподней, до чего же душно! В теплый октябрьский день плотный шерстяной дублет, надетый поверх рубахи с длинным рукавом, причинял ей еще больше неудобств, чем некоторым сестрам-ведьмам их тугие корсеты, но кодекс «Сучьей Баталии», увы, не делал послаблений для своих ведьм, невзирая на пору года, требуя от них облачаться соответственно правил.
Счастливы ковены, не имеющие формы одежды, использующие в качестве знака принадлежности какую-нибудь брошь, перстень или даже особенный, сложной формы, шрам. Удобно, практично и просто. Но если Адом тебе уготовано быть «батальеркой», значит, суждено все годы обучения в Броккенбурге носить узкий дублет, отчаянно жмущий в груди, узкие же бриджи, немилосердно передавливающие брюхо, шоссы из плотного сукна и иногда, в ненастную погоду, камзол. Все — неизменно глухого черного цвета, строгого мужского покроя, без малейших признаков каких бы то ни было украшений — фестонов, вышивки, галунов, буфов, позументов или чем там еще украшают себя нынче модницы Броккенбурга. Барбаросса не имела никаких претензий к шмотью, она и сама сызмальства не терпела на одежде ничего лишнего, но дублет мог бы быть и попросторнее…
Барбаросса отчаянно зачесалась под мышкой, просунув пятерню через подбитый сукном короткий рукав. Ковен «Сучья Баталия», к которому они с Котейшеством имели счастье принадлежать, относился к числу наиболее старых и уважаемых в Броккенбурге, даже входил в Большой Круг — древняя привилегия, данная лишь шести ковенам в городе — но, как и все старые уважаемые ковены, считал необходимым чтить покрытые тленом столетий традиции, невесть кем и когда заведенные.
Некоторые из них казались Барбароссе вполне разумными и даже практичными, другие же — архаичными, пуританскими и в высшей степени бессмысленными, похожими на почерневшие драгоценности на груди у высохшего мертвеца. Взять, к примеру, эту моду одеваться в глухие черные цвета и костюмы строгого покроя, больше напоминавшие облачение фехтовальщика. Это не могла придумать женщина, это наверняка был мужчина, живший еще во времена Фердинанда Второго[8], какой-нибудь строгий и чванливый скопец, привыкший держать себя в ежовых рукавицах, истощавший себя аскезой и суровыми постами. Этот пидор явно не представлял, что такое женская грудь и каково ей приходится в затянутом на все шнурки и пуговицы узком дублете!
