Айя Субботина - Время зимы
Миэ сощурилась, но ни проронила не звука, ожидая, каким «откровением» огорошит ее северянин.
— Он ведь того. Все утро стонал, будто его харсты терзают. Вон, мужики говорят, что в черненого добаш вселился. Слыхала же, что Мудрая говорила — полно в Хеттских горах демонов, вот, видать, мы одного на свободу-то и выпустили.
Таремка ожидала чего-то подобного, потому смогла сдержать волну гнева. Но лицо выдало ее, потому что Дорф попятился, вдруг становясь даже как-то ниже, ссутулился, будто ожидал получить затрещину. Тут же, как нарочно, Банру снова тяжко и измученно забился в судорогах, то невнятно что-то выкрикивая, то шипя змеей.
— Ты погляди, погляди, — Дорф тыкал в жреца пальцем, — точно добаш его душу портит, как закончит…
Северянин не стал договаривать, весь и так захлебываясь суеверным страхом пополам с боязнью накликать на свою голову гнев волшебницы.
— Банру очень болен, — Миэ почти рычала, от сдерживаемого негодования. — Я дала снадобья, от которых он будет спать, чтоб скорее поправиться. Никаких демонов в нем нет, хватит молоть чушь.
Дорф продолжал переминаться с ноги на ногу, слова не разубедили его. Более того — Миэ увидела взгляды других северян, пристально глядящие в их сторону. Послали парламентера, поняла она. Нашли того, кто донесет их недовольство, поставит ее перед фактом, и, — в том Миэ не сомневалась, — не помышляют об отказе.
Решительность ее только окрепла, стала каменной преградой северному упрямству. Подумать только, а ведь она собиралась сочинить в честь храбрости артумских воинов пару отважных песен! Ну уж нет, в самый раз будут шуточные вирши с хвалой ослиному упрямству бородачей.
— Ты бы все ж осторожнее с ним. Лучше бы связать — так оно всем спокойней будет.
— Только суньтесь, — предупредила она, чувствуя тепло в ладонях, как было всегда, когда в ней пробуждалась магия.
Дорф нахмурился, исподлобья уставился на нее, делая в таремке взглядом дыру, а потом махнул рукой, — мол, дело твое, — показал Миэ спину, и отошел к своим, что тут же обступили его с расспросами. Таремка не переживала, уверенная в своих силах. На поверхности магия вновь сделалась послушной и, если северянам хватит ума сунуться к Банру, она, Миэ, покажет пару фокусов, чтоб навсегда отбить охоту становиться поперек дороги волшебнице из Тарема.
Она собрала книги в мешок, поглядела на коробку, о которой совсем позабыла, увлекшись чтением. Миэ повертела ее в руках, надеясь отыскать подсказку как открыть. Напрасно — таремка даже не поняла, где верх, где низ. Гладкое дерево, отполированное до безупречной гладкости, было одинаковым с обеих сторон; ни петель, ни замка, ни подсказки. Лишь полоса, не толще волоса, опоясывала коробку вдоль, ровно пополам.
Миэ легонько потрясла коробку. Ответом ей стала тишина. Мысленно пожав плечами, таремка сунула вслед за книгами и коробку, и занялась ранами жреца.
— Лассия, — шептал он то ли в бреду, то ли на самой грани с миром вокруг, — Лассия…
Его язык прилипал к гортани, едва ворочался. Миэ приоткрыла рот Банру и нахмурилась, увидав, что тот распух вдвое и обернулся белесым налетом.
— Разогрейте воды, — велела он северянам.
Деревенские, хоть и сторонились подходить ближе, продолжали уважать магическую отметину таремки и послушно исполнили просьбу. Дорф заново развел ее потухший костер, наполнил котелок водой из бурдюка и быстро удалился. Когда вода запузырилась под густым паром, Миэ добавила немного листьев эфратийского чайного дерева из личных запасов, дождалась, пока вода станет пунцовой, и по глотку влила все в жреца. Алые листья эфртийского чая заставляли разум человека забыть про сон на день или даже два; эбонитово-черные воины Эфратии, в годы войн, могли не спать по пять-шесть дней к ряду, изводя врага непрекращающимися даже ночью битвами. Правда, многие после становились умалишенными или падали замертво, обессиленные.
Банру только приоткрыл глаза. Темные взгляд его глядел с непониманием и укором.
— Я жив? — В голосе тутмосийца сквозило сомнение.
— Жив, — буркнула Миэ. Теперь, когда жрец возвращался из сновидений, она понемногу успокаивалась. Место паники заняли обида и злость, взращенные на усталости. — Попробовал бы ты спуститься к Гартису.
Губы Банру, — обескровленное белое пятно на загорелой коже, — тронула улыбка. Потом его ресницы дрогнули, глаза закрылись и лицо расслабилось, сделавшись маскою без единой эмоции. Волшебница фыркнула, про себя обозвав жреца ленивой кошачьей задницей.
От баранины Миэ решила не отказываться: желудок, еще днем выпустивший на свободу часть непереваренного сырого мяса, требовал насыщения. Она зажмурилась, представила себя на пиршестве в таремской Ложе магнатов и съела все, что нашлось в плошке. Северяне, к счастью, приготовили мясо с толком, до хрустящей корочки. Насытившись, Миэ устроилась рядом с Банру.
С рассветом она вновь примется за книги и откроет проклятую шкатулку, хоть бы для это пришлось разбить ее о чью-то голову. Глава одиннадцатая
Арэн сам проследил за тем, как деревенские обустроятся на берегу. Свободолюбивый ветер резвился вволю, будоража волны и редкие деревца на вершине утеса. Дасирииец вышвырнул из головы мысли о том, что приводить деревенских на берег, вероятно, было слишком поспешным и необдуманным решением. Как бы там ни было, он взял на себя ответственность за этих людей, и пока нет достойного приемника, будет поступать так, как сочтет нужным. Под ребрами зашевелилось воспоминание годичной давности, но еще болезненная, как свежая рана.
Бунт, который подняли несколько обожравшихся землевладельцев, пришлось усмирять мечом. Сперва Арэн как новый хозяин Замка всех ветров, обезглавил смутьянов-землевладельцев, а после забрал по одному ребенку из каждой семьи крестьян, что пошли за своими хозяевами. Дети остались рабами в замке и, хоть обращались с ними хорошо, участь их была незавидной: в Дасирии никогда не становились свободными те, кто носил клеймо раба, а так же их дети, и дети детей. В назидание за то, что подняли руку против единственного владыки над всеми землями, что находились под пурпурным стягом Арэна из рода Шаам! — так распорядился дасириец. Он знал, что решение его жестоко, но земля, много лет не знавшая хозяйской руки, требовала сурового правления. Арэн слышал, что за глаза его давно называют Арэн Кровавый, презирал себя за то, что рождает в сердцах людей презрение, но продолжал насаждать свои порядки. Уезжая их дома, обрадованный, что снова окажется в кругу друзей, дасириец рассчитывал ненадолго скрыться от неприятного прозвища. Так и стало, только теперь на его шее висело три десятка людей, о которых следовало заботиться. Никто не просил Арэна взваливать на себя такую ношу, но он не умел поступать иначе. Благородство слишком дорогая роскошь, любил говорить Раш. Арэн только теперь осознал, как сильно завидовал карманнику, боясь признаться в том даже себе самому.
