Айя Субботина - Время зимы
Ехали быстро. Арэн, обеспокоенный невесть откуда взявшимся поганым предчувствием, торопил коня. В пути он то и дело оборачивался, вглядывался в пустой горизонт. Но каждый раз взгляд воина находил лишь сонные белые пустоши. Ни шума, ни ветра, ни дыма горящей деревни. Может разведчики ошиблись, думал Арэн, в надежде отпугнуть тревогу, но тщетно. Она только умножилась, выросла тугим холодным комом, со многими щупальцами, сдавила его грудь плохим предзнаменованием.
Только оказавшись снова в лагере, где, как и до их отъезда, поселился покой, Арэн вздохнул с облегчением. Он отдал указания собираться: велел мужчинам садиться верхом и готовиться сопровождать колону, а женщинам собрать все пустые мешки.
Варай так и сидел на прежнем месте, весь, как в кокон, обернутый табачным смрадом. Арэн, в котором терпение только что скончалось, решительно поравнялся с северянином и без лишних слов схватил его за грудки. Тот не сопротивлялся, мутными пустыми глазами глядя на дасирийца.
— Эрл, ты должен вести своих людей, — напомнил Арэн, с трудом сдерживаясь, чтоб не привести увальня в чувство кулаками. — Хватит оплакивать мертвых, пора думать о живых.
— Скальд забрал их, одну за другой, — губы северянина тронула скорбная улыбка. — Мне никогда не держать на руках своих детей, не учить сына охотиться и свежевать оленью тушу, не видеть, как мои дети пройдут священную иду.
— Самое время заботиться о тех детях, которых еще можно спасти, — не желал отступаться воин. — Мы пойдем к морю, в скале есть пещера, там можно спрятать женщин и детей.
— Ты дурак, чужестранец. — Варай рассмеялся прямо ему в лицо.
— А ты — трус, прячешься в своем горе, подтираешь сопли, как старуха, и жалеешь себя, потому что больше ни на что не способен.
Арэн оттолкнул эрла, мужчина пошатнулся, оступился и сел в снег. Воспаленные глаза его, алые, от надутых кровью век, глядели в пустое, заволоченное серыми облаками, небо.
— Лассия отвернул свой лик, дасириец, ослеп ты, разве, что не видишь? Это знак участи, которую нам боги посылают. Я буду ждать ее здесь и погляжу в глаза смерти, когда она придет за мной.
— Дело твое, — бросил Арэн и вдруг почувствовал как злость в нем растворилась, будто ее и не было. Осталось лишь презрение. Дасириец оставил эрла, убежденный, что видит северянина в последний раз.
Уже в пути, когда обоз выехал на равнину, еще хранившую в снегу следы копыт их с Лумэ лошадей, Арэн поравнялся с санями, на которых везли раненых. Хозяин «Медвежьей лапы» лежал отдельно, посиневший и осунувшийся. Бьёри устроилась подле отца. Увидав того, с кем провела ночь, подарила ему теплый взгляд.
— Почтенный Эрб, могу я с вами говорить? — Арэн не был уверен, что тот в состоянии услышать его приглушенную речь, но говорить громче значило бы поставить в известность всех о его планах жениться. Люди, подкошенные невзгодами, могли увидать в таком поступке неуважение к их горестям. Безбородый Эрб лишь наполовину разлепил веки, моргнул, что понимает.
— Я желаю взять в свой дом вашу дочь, красавицу Бьёри. У меня есть ее согласие.
Северянка прикоснулась к ладони родителя и подтвердила, что согласна стать женою Арэну. Мужчина долго глядел в лицо дасирийца, прежде чем рот его родил ответ.
— Бери ее, чужестранец. Теперь я отойду спокойно.
— Спасибо, почтенный Эрб. Ваша дочь не будет знать нужды ни при мне, ни после моей кончины.
На том и закончили. Лишь перед тем, как вернуться в хвост обоза, Арэн поглядел на Бьёри, что стала его невестой. Девушка выглядела счастливой, но ей хватало сдержанности хранить молчание. Будет хорошей женой, решил Арэн, окончательно убедившись в верном выборе.
***
— Хоть бы подстрелить какую птицу. — Дорф закончил чесать бороду, заплел ее косами и теперь, довольный, приглаживал косицы ладонью, глядя в серое небо. — Что будем делать, эрель?
— Не знаю, — честно ответила Миэ, грея ладони над пламенем костра. Сколько раз за прошедший день, она слушала этот вопрос? Таремка сбилась со счету.
С рассветом, по ее наставлению, двое северян вернулись с ней до места обвала. На обратном пути нашли тушу барана, с разожженной от удара головой. Камень, что убил животное, тяжелый и забрызганный кровью, лежал рядом. Северяне нехотя взяли животное: перебивая друг друга, оба твердили, что есть забитую камнем скотину — дурной знак. Если барана убила воля богов, ругались они, то трогать его нельзя. Миэ пришлось несколько раз напомнить, что никаких припасов нет, а баран — это мясо, которое поможет не протянуть ноги с голоду, пока эрл не найдет способ разобрать завал. Здоровяки, нехотя, приволокли барана в лагерь, но никто не взялся его разделывать. Миэ, превозмогая тошноту и отвращение, вырезала кусок мяса с бедра барана и опалила над костром шерсть. С горем пополам застрогав палку, таремка нанизала мясо целым куском, присела к огню, сунув баранину над пламенем. Северяне, хоть и были голодны не меньше нее, воротили носы.
— У нас есть время думать, — сказала Миэ, перевернув мясо, сырым боком к огню. — Может статься, что целая жизнь. Только короткая.
Северяне, что устроились близь костра кольцом, недовольно заворчали на все голоса.
— Ты бы, эрель, не кликала беду, — покачал головой один из них, косолапый, с бельмом на глазу. — Боги и так прогневаны на нас, нужно помолиться Скальду. Жаль, нет живого барана — было б щедрое подношение для Снежного.
Миэ пропустила слова мимо ушей. В отличие от деревенских, она не так рьяно страшилась попасть в немилость богов. В том, что случилось, была лишь их вина. Почему она не подумала о таронах прежде, до того, как соваться в пещеры? Разрешила заморочить себе голову россказням про демонов, вместо того, чтоб как следует подготовиться. Ведь видела же, как от малейшего шума по горным склонам бегут камни, видела обломки костей вдоль ущелья и тяжелые валуны, невесть откуда взявшиеся прямо на пути. Куда только глаза глядели!
Ее тягостные думы прервал стон Банру. Жрец понемногу возвращался из дурмана, но все еще не размыкал глаз и лишь мотал головой, часто хмуря лоб, весь в крупных бусинах пота. Миэ, по капле, вливала в рот жреца целебное зелье, промокала чело. Странно, еще несколько дней назад она бы только фыркнула, скажи кто-то, как будет побиваться над молчаливым бронзовокожим жителем Тутмоса. Таремка мало что знала о нем, они редко разговаривали. Теперь же, по странному порыву души, всегда черствая Миэ, взялась опекать жреца, будто родню. Северяне, для которых темнокожий жрец был диковинкой, сторонились Банру не меньше, чем мертвой туши барана, будто тот мог заразить их проказой. Когда с рассветом Банру стал бредить на непонятной им речи, мужчины более не подступались к нему ближе, чем на десяток шагов.
