Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда
— Боюсь, — соврал Вальрик, просто так, для поддержания беседы, Олаф усмехнулся и, подняв пальцами подбородок, заглянул в глаза.
— Врешь. Я вижу, когда люди врут. И страх вижу. Иногда сидит тут весь из себя смелый, ругается, грозится отомстить, а в глаза заглянешь и ясно сразу — боится. Ох, чувствую, сложно с тобой будет… ну да мы как-нибудь управимся.
Управляться Вальрик не хотел. Убивать — да. Может быть даже этого толстяка с неприятным взглядом, конечно, пока тот лично Вальрику ничего плохого не сделал, но и хорошего ожидать не приходится.
— Ну, рассказывай что ли?
Олаф поставил свой стул напротив, сидел он вроде бы и близко, а дотянуться не дотянешься, наручники в Империи хорошие. И клетки тоже.
Уроды. Вальрик проглотил злость вместе с густой тягучей слюной и спокойно — во всяком случае ему хотелось думать, что спокойно — произнес.
— О чем рассказывать?
— О себе, для начала. Как зовут, откуда родом… родители кто. Родился когда…
— Зовут Вальриком, родом из Южного княжества, правда, его кажется уже не существует, но это же детали?
В крови забурлило хмельное веселье. Рассказывать? Он расскажет, он столько всего готов рассказать, что им здесь тошно станет, причем всем.
— Родители? Отец князем был, мать не помню, но говорили, будто рабыня. Родился я…давно. Лет этак сто шестьдесят получается, даже больше…
— Молодо выглядишь, — заметил Олаф, он сидел на стуле, подперев подбородок кулаком, и слушал.
— Так и я не старый, просто получилось так, вышли в одно время, а пришли в другое.
— И где ж это вы так долго ходили?
— В Проклятых землях, — честно ответил Вальрик, было смешно, ведь правду говорит, но никто в эту правду не поверит. Олаф только хмыкнул:
— Шутки шутишь? Это хорошо, когда у человека чувство юмора есть…с такими дело иметь приятнее.
Олаф, поднявшись, принялся расстегивать пуговицы пиджака, спокойно, неторопливо, даже как-то устало, точно снимать пиджак ему до жути не хотелось, но вот выхода другого не было. Пиджак он повесил на спинку стула, аккуратно расправив плечики, закатал рукава рубашки и положив руку Вальрику на плечо, дружелюбно сказал:
— Только, сдается мне, ты не понимаешь, во что влип.
— А ты объясни, — попросил Вальрик.
Очнулся он в камере, лампа, хоть и оставалась неподвижной, но отчего-то плавно покачивалась перед глазами. Хорошо хоть боли не ощущает… очень хорошо… замечательно… но смеяться все-таки не стоило — стошнило темными кровяными сгустками. Ну ублюдки… ничего, он рассчитается, со всеми рассчитает. А камера другая… наверное, для того, чтобы ходить недалеко было.
И зуб, который шатался выбили. Блевать кровью неприятно, а желание убивать разрослось… когда-нибудь ему повезет, обязательно повезет. До крана с водой пришлось добираться ползком.
Глава 2
Фома.
Тесно, темно и душно. Горячий воздух обнимает тело, не позволяя теплому комку боли покинуть легкие. Кажется, что стоит сделать вдох, и он умрет. И глаза открывать страшно, но Фома все равно открыл. Потемневшие от времени балки, рыжие шляпки проржавевших гвоздей, колючий мех душной шубой окутывает тело. Где он? Дома. А как попал сюда? Не понятно, в памяти пустота, пробиться сквозь которую не удавалось, да и Фома не очень-то старался.
На боку, там, где нож был, розовый шрам, похожий на присосавшуюся к коже гусеницу, Фома чуть надавил — не больно, рубец плотный, гладкий на ощупь, точно полированный. И встать получилось, в теле слабость, как после долгого сна, но и только, а что сразу боль в легких почудилась, так сейчас вроде как исчезла. За окном день, солнце заливает комнату ярким светом, приятно ступать по нагретым половицам, которые чуть слышно поскрипывают, принимая вес тела. Свет бы еще не такой яркий… пыль мошкарой пляшет в воздухе, от запаха свежего хлеба просыпается чувство голода. Как хорошо, что он жив.
Хлопнула входная дверь, и к старым запахам добавились новые — тягучий аромат черемухи, раздражающий — собачьей шерсти и тонкий, едва различимый, но смутно знакомый. Фома постарался запомнить этот запах, удивляясь, отчего раньше не обращал внимания на то, сколько вокруг запахов, с ними мир полнее, ярче…
— Очнулся? — Ярви остановилась на пороге. Не плачет, но смотрит так… как на чужого. И радости в глазах нет, скорее страх. Она боится? Но кого? А Клык ворчит, не зло, предупреждающе. Хотя пес и раньше Фому недолюбливал.
— Утро доброе, — Фома улыбнулся. Сейчас она улыбнется в ответ, и станет ругать, за то, что напугал… а она молчала, только рука вцепилась в собачий загривок, то ли придерживает, чтоб не бросился, то ли, наоборот, боится без защиты остаться. И Фома растерялся, наверное, от растерянности и задал совсем не тот вопрос, который хотел:
— А кто коров назад пригнал?
— Михель.
— Небось, снова сказал, что толку от меня никакого?
Она покачала головой, а Клык снова оскалился. Да что же тут такого произошло?
— Ты ведь не убьешь меня, правда? — тихо спросила Ярви, отступая к двери. — Не убивай, пожалуйста…
За окном темнота, Ярви спит, нервно вздрагивая во сне. Тени смягчают черты лица, гладят волосы, скользят по губам, спускаются по шее, чтобы клубком темноты свернуться меж ключиц. А ему только и остается, что смотреть и завидовать теням, которые не понимают, сколь много им дано.
На столе белый лист, писать не получается: мысли путанные и беспомощные, как мальки в ведре. Ярви его боится. Все в деревне его боятся, но Фоме нет дела до всех. Все — это слишком много, а вот Ярви… утром пришлось успокаивать, убеждать, уговаривать… она поверила, вроде бы поверила, но все равно старалась не подходить близко. Больно и несправедливо.
"Я не знаю, что именно привело Ярви в больший ужас: то, что я убил троих человек, или то, что я выжил, хотя должен был умереть. Из ее рассказа удалось узнать, что я пришел домой сам, весь в крови. Особенно Ярви испугал нож в моей руке, и то, что я пытался говорить".
Фома отложил ручку, не получалось, ничего не получалось. Он хорошо помнил и слабость, и боль, и дыру в боку, сквозь которую розовыми пузырями вытекала кровь. Запах помнил, темную шею раненого, и то, как давился, захлебываясь теплой солоноватой жидкостью, но глотал, потому что хотел выжить. Выжил, и еще утром радовался этому, а теперь… его боялись. И Ярви, и Михель, и остальные тоже — Фома сходил к колодцу, не столько за водой, сколько для того, чтобы убедится в своих опасениях.
Молчание. Любопытные взгляды, быстрые, скользящие, чтобы не дай бог не заметил этого неназойливого, приправленного страхом внимания.
