Сломанный мир (СИ) - Мори Анна

Ему было нелегко говорить о матери, воспоминания о ней ранили. Кроме нее в его безрадостном детстве не было ничего доброго и красивого. Она всегда была ласковой с ним — когда вообще вспоминала о его существовании. Но большую часть времени она находилась в каком-то собственном мире. Как только Гэрэл немного подрос, душа ее больше не могла воспринимать тот невыносимый ужас, что ее окружал, и она окончательно ушла в мир фантазий. Что бы она не делала, её взгляд оставался рассеянным и отсутствующим; когда кто-то окликал её, она вздрагивала, точно просыпаясь, и с удивлением оглядывалась по сторонам, будто бы каждый раз заново вспоминая, кто она и как здесь оказалась.

Она никогда не протестовала против своей участи, никому не желала зла, все издевательства принимала с беспомощным удивлением. Гэрэл любил мать больше всего на свете, но в то же время ненавидел ее за слабость и смирение. Первое, чему он научился — это быть не таким, как она. Выживать, давать сдачи, рваться, царапаться и всегда подниматься, когда тебя бьют под дых.

Поэтому с самого детства он старался держаться подальше от мечтателей, сумасшедших и тех, кто не умел ненавидеть.

От таких, как Юкинари, например.

...— Потом, — продолжал он, — в племени решили, что я и моя мать не принесем им ничего, кроме бед, и решили избавиться от нас. Нас купил один знатный чхонджусский господин. Его предупредили, что женщина, которую он покупает, демоница, но светлые волосы пленили его, и он махнул рукой на суеверия. Он был довольно добр к ней — и ко мне тоже. Жена этого человека и её дети не любили ни меня, ни мою мать, и их, в общем-то, можно понять, но все равно жизнь в доме чхонджусца была в сто раз лучше нашей прежней жизни у табунщиков. Так прошло семь лет, а потом мирное соглашение Чхонджу с кочевниками было расторгнуто. Чхонджу, конечно же, была гораздо сильнее: что такое несколько горсток дикарей по сравнению с целой страной? — но городам на границах пришлось несладко. Кочевники жгли и убивали с яростью обречённых. И город, где мы жили, был одним из первых, которым пришлось испытать на себе эту ярость. Наш дом сожгли, всех убили. И мою мать тоже. Так что... Нет. Яогуай не бессмертны.

…Многие его воспоминания о детстве стерлись или потускнели, но этот день он помнил ясно.

Тяжесть знойного солнечного полудня, тошнотворный запах бурой от крови травы, по которой бежит мама — к нему. И себя самого он помнил: он уже не ребенок, ему скоро должно исполниться четырнадцать; мог бы взять меч и сражаться вместе с остальными защитниками города, но кочевники — точнее, воспоминания о детстве, проведенном в улусе Баатара — пугают его до оцепенения, и он стоит, не в силах сдвинуться с места, дрожа всем телом.

— Будешь знать, тварь белобрысая! — с этими словами кочевник на лошади всаживает меч в мамину спину. Она еще жива; падая, она ещё успевает протянуть к нему руки:

— Гэрэл…

Слово на её губах превращается во влажный хрип, изо рта льётся кровь. Она падает; в следующий миг на её спину обрушиваются лошадиные копыта, раздаётся хруст. Больше она не двигается.

При виде её крови он словно теряет разум: с воплем подбегает к всаднику и отчаянно впивается зубами в его ногу.

— Тьфу… Что за злобное отродье!

Кочевник за волосы оттаскивает его от себя, отшвыривает в сторону, но он вскакивает на ноги и снова бросается к всаднику, словно не чувствуя боли от падения. Южанин взмахивает мечом, чтобы раз и навсегда избавиться от помехи, но в последний момент, когда лезвие меча уже должно коснуться головы мальчика, он — может, поддавшись секундной жалости — переворачивает меч и бьёт не острием, а плашмя. Впрочем, удар достаточно силён, чтобы Гэрэл рухнул на землю и больше не поднялся.

Потом в памяти лишь темнота. Он приходит в себя только спустя какое-то время. В его ушах, во рту, в носу — запекшаяся кровь. Он обхватывает руками голову, тщетно пытаясь унять разрывающую её боль. Встаёт.

— Мама, мамочка…

Он бродит среди стремительно остывающих тел, зовёт убитых по именам. Всех своих домочадцев, которых он прежде никогда не считал родней, лишь боялся и ненавидел, всех, кому он и сам нередко желал смерти, он сейчас отчаянно хочет воскресить, вернуть. Прижимается к их ртам, чтобы почуять живое дыхание. Тщетно. Все кроме него мертвы. Он один.

...Убили мать, их хозяина, его жену, детей, слуг — всех — а он выжил. Он и сам не знал, как так случилось. Какое-то время бродяжничал, потом прибился к отряду наемников — не то чтобы они пожалели Гэрэла, скорее, решили, что мальчик со странной внешностью сможет их позабавить. Он научился обращаться с мечом. Записался в армию. Он командовал сотней воинов, когда слухи о нем дошли до императора Токхына.

Джин-хо, выслушав его историю, какое-то время молчала, потом сказала:

— Если бы я была тобой, я бы захотела убить всех кочевников Юга.

— Я пытался, — равнодушно ответил он, — но быстро понял, что это ни к чему не приведет.

— Да... — и Джин-хо опять замолчала. В ее черных глазах плясали блики от огня светильника.

Потом она через силу улыбнулась:

— Происхождение у тебя и впрямь... не для престола.

Она подтрунивала над ним, не желая оскорбить жалостью. Это тронуло его. Гэрэл опять удивился, когда это она успела стать такой взрослой — возможно, взрослее, чем он сам.

— Я не стыжусь своего происхождения, — сказал он.

— Тебе и незачем. Скорее это мне стоит стыдиться своего: у меня никогда не было людей, о которых я думала бы с таким теплом, с каким ты говоришь о матери...

— Я думаю, что семьи вообще не стоит стыдиться, какой бы она ни была. Но, по крайней мере, мы можем сами выбирать друзей.

Джин-хо кивнула. Она, видимо, на время забыла про попытки стать благородной дамой: сидела, подтянув колени к груди и обхватив их руками — будто в той, прежней своей военной и походной жизни, когда выдавалась особенно холодная ночь и она пыталась согреться у костра.

— А что, если она не была сумасшедшей — твоя мать? — вдруг спросила она. — О чем она говорила? Вдруг она могла видеть будущее, например?

Он отрицательно покачал головой.

— Иногда она говорила о том, что должно произойти, но могла как угадать, так и ошибиться. Но чаще она просто рассказывала о каком-то своем мире, который она якобы помнила: мире, где все устроено хорошо и справедливо, где нет ни бедности, ни зла. Такого мира, конечно, не может существовать.

— Ммм, — сказала Джин-хо, не возражая, но и не соглашаясь. — А ты не знаешь, где именно ее нашли?

— Не знаю, но больше всего Чужих было в племенах, которые жили на самом юге — далеко от моря и от границы с Чхонджу, там, где начинаются...

— ...Пустоши, — закончила Джин-хо.

— Да.

— Я думаю, что ответы там. На Юге. Может быть, Господин Лис тоже что-то знает, но все самое важное — там, в землях Феникса. Или за ними — в Пустошах, где край земли...

Когда Гэрэл был маленьким, мать рассказывала ему, что яогуай рождаются не как все нормальные люди, а где-то прямо в Пустошах, среди травы, и что они приходят в мир уже взрослыми, хотя случается, появляются и яогуай-дети — в общем, как повезёт; поэтому у них и нет пупка. И перед тем, как появиться на свет, они видят странные сны. Почти никто этих снов не помнит, но с ней они почему-то остались на всю жизнь — как неуместно яркое напоминание о другом, лучшем мире…

Гэрэл всегда думал, что это сказка, выдумка.

Сейчас он уже не был в этом так уверен.

Он собрался в дорогу быстро. Дела в Синдзю были более-менее улажены, и в любом случае от него тут, как бы неприятно ни было ему это признавать, было мало толку.

Он решил взять с собой только Тень. В Рюкоку по-прежнему было множество людей, которые мечтали его убить, и если бы он ехал с большим отрядом, их передвижение точно заметили бы. Так что у него было два варианта: или тащить с собой пол-армии, чтобы обеспечить безопасность путешествия, или не брать никого. А два всадника вряд ли привлекут к себе внимание — а от несерьезных угроз, как разбойники, они с Юкинари уж как-нибудь сумеют защититься. К тому же он не хотел, чтобы весть о его отсутствии в Синдзю разнеслась слишком быстро.