Андрей Сердюк - Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина
— Не облом будет ради двух строчек роман писать?
— Ради трёх…
— Ну, трёх.
— А что? Это нормально… Роман ради трёх строчек. Оправдано. Я вот, например, одного чувака знавал, программиста-очкарика непутёвого, так он как-то сварганил мимоходом одной левой медиа-проигрыватель под Окна… Winamp называется, может слышала?
— Угу.
— Так вот, представь, написал он эту программу в семь мегабайт живого веса только ради того, чтобы вставить в неё одну ключевую фразу — «Winamp whips the llama's ass».
— Винамп… надирает ламе задницу?
— Ну. Есть в Чикаго такой знаменитый уличный музыкант — дядюшка W-W, в миру — Уэсли Уиллис. Это, вообще-то, из его строчки песня. Про ламу…
— И что, парень только для этого над прогой горбатился?
— Да. Только для этого.
— А зачем?
— А по приколу.
— По приколу? Так бы и сказал сразу, что по приколу. По приколу — это кул. Я заметила, что всё самое рульное по приколу делается. Как вот эта вот книжка.
— А, вообще-то, ты где её взяла?
— Вообще-то? Вообще-то, у Ли в сидоре.
— У Ли?
— А чего удивляешься. Это ты у нас — чукча-писатель, а китаец, может, по жизни читателем был.
— Возможно…
— А ничего книжица. Только ты мне, Пелевин, вот что объясни, как это так круто получилось, что в ней всё заранее было описано. Как ты вместо нужной четвёрки ненужную тройку выбросил. И как мы хоть и в Мексику попали, но не Туда, Где Пещера, а много севернее. И про то, что мы в поисках ночлега по старой железке будем пиликать, вдоль этой чёртовой каменной гряды. Как это всё получается? Ты понимаешь?
— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось… Но может присниться. В любой момент и без особого напряга.
— Да ну тебя.
— Просто так устроен этот мир: кто-то кому-то должен о нас рассказывать. Я же тебе уже объяснял. Пока эта коммуникация осуществляется, мы с тобой существуем.
— А если не осуществляется, то нас с тобой, получается, и нет?
— Получается.
— И что? Что ли на самом деле мы не существуем? Не живём? Да?
— А что есть жизнь? Вот ты… Вот ты, что ты знаешь о жизни?
— Что оказалось длинной… Но это гон. На самом деле она короткая. Поэтому-то жизнь и live, — на запись в студии нету времени… Пинок под зад и ты уже на сцене.
— Ну да…А сама жизнь, по твоему, что это такое?
— Чего ты ганджой-то барыжишь!? Жизнь — это… Это жизнь! Жизнь это… это…Ну, а сам-то знаешь?
— Я? — Виктор задумался, — Не знаю. Хотя… Я тебе так отвечу. Однажды, когда я пребывал в весьма ещё юном возрасте, матушка привела меня на озеро. И разрешила побродить по воде. Ну, как положено, заинструктировала, чтобы далеко от берега, ни в коем разе не отходил. Я, в общем-то, и не собирался. Я был послушным мальчиком. Вот. Стал я, значит, бродить себе по воде, яко по суху. Ну, там головастиков прутиком пугать принялся, как водиться. И ничего беды не предвещало. Но вдруг ноги мои в одном месте начали скользить по илу и стал я скатываться в глубину. Не сразу — бултых, а потихоньку, потихоньку… Всё глубже и глубже…Кричать я почему-то не стал… Не знаю почему. Стрёмно что ли было… Люди кругом как бегемоты плещутся, мама носом в Хемингуэя уткнулась, небо голубое, солнышко сияет, всё такое. А тут я вдруг заору… Не такой я, наверное, ребёнок был, чтобы орать чуть что… Не любил я других напрягать. Понятно, что глупость, конечно. Если обстоятельства так вот смертельно… Но я ведь не знал тогда, что я не бессмертный. Поэтому страха не было. Чувство самосохранения совсем у меня тогда ещё, видать, не развито было. Домашний ребёнок…Ну не знаю… Но вот так вот. Стал я, короче, тонуть потихоньку… вода уже до рта дошла… уже до носа… Ещё чуть-чуть и было бы… Какая, ей богу, была бы потеря для русской словесности. Шучу. Ну вот. Уже я почти утонул, но тут вдруг попался мне под ноги камень. Я как-то так на него… Зацепился, в общем за этот голыш. На носочки привстал, вытянулся весь, голову задрал, дышу носом… Живу. И стараюсь не двигаться, — камень скользкий, того и гляди, соскользнёшь в бездну. Вот так вот.
— Это ты всё к чему?
— Так я о жизни же тебе. Для меня жизнь это и есть стояние на том самом камне. На носочках и задрав голову.
— Понятно… А как…
— Смотри, Мурка с Дюком возвращается, — прервал Виктор Йоо, и помахал рукой Мурке. Мурка махнула ему в ответ.
— Чего-то быстро она, — удивилась Йоо.
— Что ты хотела, — всё же профи.
Мурка и собака спустились с насыпи к костру. Леди грациозно. Доберман кубарем.
— Ну чего там у нас, Марь Васильевна, на сегодня имеется? — спросил Виктор, подавая Мурке кружку с кипятком.
— В километре отсюда будка смотрителя, — сделав пару глотков, начала докладывать Мурка. — Сидит там один сморчок. Больше по привычке, наверное, сидит. Саму дорогу-то уже лет сто, поди, как закрыли. А он всё смотрит за своими милями.
— И что, у него можно заночевать? — спросил Виктор.
— Все не влезем, — отрицательно закачала головой Мурка. — Будка у него чуть больше собачьей. И вонючая к тому же. Варанов он там потрошит и чучела на продажу набивает. Всё это дело, доложу вам, — не «Шанель». И даже не «Красная Москва». Дюк и тот заходить туда не стал. Побрезговал. Ну его на фиг там ночевать. Не комильфо… Но, знаешь, этот кабальеро мне одну местную гостиницу отрекомендовал. «Большой Бен» называется. Тут, говорит, поблизости. К югу от железки за дюнами проходит шоссе старое. Бесплатное. И у этого шоссе, стало быть, и стоит этот мотель. Вроде как для дальнобойщиков. Три-четыре километра ходу. Это, Витенька, вариант. Час потратим, зато как белые люди заночуем. Ну? Что скажешь? Или посреди прерии упадём?
— Пелевин, пошли, а, — попросила Йоо.
И Виктор согласился. Воевать нужно с комфортом. Если выдаётся тебе такая возможность.
А всё, что приключилось дальше, было похоже на страшный сон.
Или на страшное кино.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ.
Внизу экрана надпись: «ПОЛТОРА ЧАСА СПУСТЯ».
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Мы слышим упругий ЗВУК стремительно пролетевшей летучей мыши.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ.
НА ВЕСЬ ЭКРАН: горит грубо выкрашенная в красную масляную краску обычная электролампочка. Она заляпана ОСТАНКАМИ ночных МОТЫЛЬКОВ. Свет её неровен, он подрагивает, — создаётся впечатление, что лампочка вот-вот, как это обычно и бывает, в последний раз вспыхнет ярко и погаснет уже навсегда. Но этого не происходит. Лампочка всё мигает и мигает. Эти тревожные вспышки и ожидание ЧЕГО-ТО начинает нас понемногу раздражать. Но когда наше нетерпение достигает крайней степени, камера, наконец, отъезжает. Мы видим, что лампочка — часть коряво выведенной надписи. Мы можем прочитать эту светящуюся вывеску. На ней разноцветными лампочками выведено — «BIG BEN».
