Мария Теплинская - Дядька
Больной меж тем метался и бредил, бормотал какие-то полувнятные отрывочные фразы. То безнадежно звал все ту же Надейку, то проклинал страшными проклятьями своих панов со всем их родом и плодом, то что-то нес про какую-то жирную суку Агату, из которой будет на медленном огне топить сало. Не пощадил даже отца Лаврентия, пожелав, чтобы черти ему в аду всю бороду спалили.
Марыля напоила его травяным отваром, унимающим жар — липовый цвет, мята, земляничный лист — и больной вскоре уснул тяжелым сном.
Когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, Марыля хлопотала у печи, в углу шумели и возились дети, стучал топор на дворе. Беглец недоуменно повел глазами по сторонам:
— Где я? — ахнул он.
Потом пригляделся к хозяйке, к ее болотно-бурой паневе с двумя черными полосами понизу — такие паневы испокон веку носили только длымчанки.
— Длымь? — спросил он тихо, словно бы сам себе не веря.
Марыля сдержанно кивнула.
Тут в сенях хлопнула дверь, и в хату вошел припорошенный снегом Макар с охапкой поленьев в руках. Беглец неожиданно резко повернулся к нему, сверкнул бешеными глазами.
— Зачем ты привез меня сюда? — закричал он в ярости. — Зачем? Я, может, помереть хотел, сгинуть в лесу, как собака! Зачем мне жить теперь, без нее? Зачем мне теперь жить? — и вдруг, закрыв лицо руками, затрясся всем телом в беззвучном рыдании. Глядя на него, заревели и дети, и хозяйка невольно отерла передником выступившие слезы. А Макар смотрел на них на всех и молчал, плотно сжав рот.
Ему было не более тридцати, однако лицо его уже прорезали глубокие морщины, а в русых кудрях сквозила уже не одна белая ниточка. Непоправимое горе вконец подкосило и без того заморенного мужичонку. Он сидел, ни на кого не глядя, словно неживой, и все думал свою тяжкую думу.
И снова вырвался из его впалой груди тяжелый стон, полный тоски и муки:
— Эх, Надейка, Надейка…
— Это кто ж такая? — спросил Макар. — Жена твоя, что ли?
Беглец мрачно кивнул.
— Яроська? — тихо произнес Макар оно лишь слово.
— Он, ирод подлый! — потухшие глаза беглеца вновь сверкнули безумной ненавистью. — И отец у него ирод, каких свет не видывал, а сынок еще переплюнет татку! А уж Агата… Дай мне только до нее добраться: по шматкам размечу да псам выкину…
Теперь Марыля как будто сообразила, о какой Агате идет речь. Имя это встречается нередко, но именно так, помнится, звали экономку в Островичах, многолетнюю любовницу старого пана Стефана. Слава о ней и в самом деле шла недобрая — помимо всего прочего, и из-за ее пресловутых дебелых телес. Учитывая, что большинство людей в округе отличалось подтянутой стройностью — и от природы, и от умеренного питания — чрезмерные формы панской зазнобы вызывали у многих легко объяснимое раздражение. По всему повету толще Агаты была, пожалуй, одна только старая жидовка Хава из ближайшего местечка.
Не любили Агату, разумеется, не за одни телеса — Бог бы с ними; и даже не за то, что с паном живет — к этому все давно привыкли. Просто баба она была злобная и жалости не ведала. Особенно доставалось от нее женской прислуге и работницам из панской рукодельни — ткачихам, белошвейкам, кружевницам, за которыми она, помимо прочих своих дел, приставлена была доглядывать. Можно ли удивляться, что так возненавидел ее этот несчастный?
История его была крайне проста и в точности походила на множество других историй, рассказанных беглецами из Островичей.
Жили себе муж с женой, Игнат и Надейка. Он был скотником, она — прачкой. Жили до времени спокойно: Игнату за свою Надейку как будто и не было причин опасаться. Гайдуки в портомойню не заходили, а молодой пан Ярослав ею пренебрегал, ибо хоть и пригожа была Надейка, а все же не на его вкус. Он-то любил все больше нежных белокурых тростиночек, тонких костью, с изящными руками. Надейка же была совсем другая — статная, рослая, румяная, с толстыми русыми косами, густыми темными бровями и ясными глазами. Ее сильные руки с такой легкостью выжимали огромные двуспальные простыни, как если бы это были носовые платочки. Игнат очень любил ее и гордился, что у него такая пригожая и справная жена. Жили супруги душа в душу.
Однако это не могло длиться вечно.
Дело в том, что старый пан Стефан, отец Ярослава, в последние годы сильно сдал и вниз почти не спускался по причине своей подагры, но зато очень любил сидеть на балконе, укутанный множеством одеял, и наблюдать, что на дворе делается да как по реке лодки плавают. И вот однажды приметил он внизу молодую женщину, что развешивала выстиранное белье. Полюбовался, как ладно взлетают ее руки, расправляя хлопающие на ветру простыни, как отчетливо пролегает под суровой рубахой продольная ложбина на сильной широкой спине, как бьется по ветру юбка, обвивая статные ноги, оголяя молочные полные икры. Полюбовался, а затем покликал Агату и велел привести к себе ту бабу, что простыни вешала.
Ключницу это, ясное дело, не обрадовало, но и беды большой она для себя в этом не видела, ибо за долгие годы сожительства с паном давно уразумела: другие женщины приходят и уходят, а она по-прежнему подле него, и вот уже сколько лет правит всем домом…
Итак, несколько раздраженная, хотя и не слишком обеспокоенная Агата отправилась в портомойню, разыскала Надейку и хмуро приказала следовать на нею. В скором времени раба была представлена пред ясные очи своего владыки.
Старый пан удовлетворенно оглядел женщину, потрепал по щеке, довольно хмыкнул и велел Надейке прийти к нему вечером: перину перебить да белье поменять. Надейка, разумеется, поняла, что это означает, однако ослушаться не могла. С тяжелым страхом ждала она вечера. Весьма слабой надеждой служило ей то, что пан Стефан хоть и не так стар был годами, однако телом одряхлел не по возрасту и ходил уже плохо. Надейка же была сильной и крупной — авось да отобьется… хотя что это значит — отобьется? Отбиться можно один раз, а потом… Куда денешься — на панском-то дворе?
Примерно так и случилось.
Вечером Надейка, как и было приказано, явилась в панскую опочивальню. Пока она молча взбивала панские перины и подушки, старик лишь плотоядно наблюдал за нею из глубокого кресла; но когда она, низко наклонившись, начала стелить на кровать чистую простыню, он, видимо. Не в силах больше терпеть, подобрался к ней сзади и ухватил за бедра. Надейка, хоть и ожидала чего-то в подобном роде, все же испуганно вскрикнула и брезгливо рванулась из потных рук одряхлевшей развалины.
Рванулась — это бы еще полбеды. Хуже было то, что при этом случайно наступила каблуком ему на ногу, обутую в суконную ночную туфлю без задника. Старик взвыл не своим голосом, а бедная Надейка опрометью вылетела из спальни, благо дверь оказалась не заперта.
