Войцех Жукровский - На троне в Блабоне
Из кустов бодрым шагом вышел капрал Типун и затрубил тревогу. Но ведь он давно погиб, я даже хотел обратить на это его внимание, потому что мне очень хотелось спать — веки словно свинцом налились. „Подумаешь, погиб, — потряс он красным гребнем, — да ведь должен я и впредь нести свою службу, бодрствовать, раз ты спишь…“ И снова стал бронзовым памятником и окаменел с трубой у клюва.
Тогда из-за живой самшитовой изгороди легко выпрыгнул Мумик и лизнул меня в ухо, а потом царапнул лапой, чтобы я убегал. А у меня совсем не было сил, руки не слушались, я нелепо размахивал ими в поисках опоры.
Наконец проснулся. Яркое осеннее солнце до слез било в глаза и грело щеку. Передо мной стояла знакомая старушка и, в беспокойстве, не потерял ли я сознание, тормошила меня.
— Проснитесь! Идите ко мне, ложитесь на кровать, — уговаривала она. — Сейчас приготовлю завтрак! Горячее молоко, а после наверх — и спать. Ну и устали же вы… Что с вами случилось, такой молодой человек — и вдруг ищет отдыха среди умерших?
Я безвольно дал себя увести, как ребенок, счастливый, что обо мне кто-то заботится. Рассказал старушке о походе в замок, о директорской ловушке в каменном колодце, поглотившем меня. Она слушала, взволнованная. На щеках выступил румянец.
— Какое счастье, что вы спаслись! — Старушка сплетала пальцы в нитяных перчатках. — На этот раз с вами бы не церемонились, сразу — болташку! Расклеены новые объявления. Вас приговорили заочно.
Пока она открывала дверь, я опустился на колени около собачьей будки, достал из-под соломы Книгу и всунул в нее исписанные страницы, которыми, к счастью, не заинтересовался Директор, когда вместе с банкой они попали к ним в руки. Страницы были липкие, но вполне прочитывались.
Потом я умылся, причесал перед зеркалом свой огненный чуб и еще раз с восхищением вспомнил о короле. Я сам себя не узнавал, что уж говорить о тех, кто меня никогда не видел. Разве только Директор знал меня в обоих воплощениях… Ну, и козлик-доносчик. Видел много лет назад на поле битвы, я стоял рядом с Бухлом на артиллерийском редуте. И все-таки я постоянно беспокоился. Опасность таилась за каждым углом, а усталость усиливала беспокойство: преследуемый, приговоренный…
Старушка хлопотала в кухне; нашла меня ее собака: привела старушку на кладбище, вскочила на скамью и лизнула меня в знак приветствия. К моей хозяйке уже дважды приходили: разносчик-козел хотел продать занавески, обошел комнаты, измерил окна, и трубочист, весь такой чистенький, рвался заглянуть на чердак…
— Это шпики! — возмутился я ее наивности. — Обыкновенные доносчики! Козлика знаю, от него просто разит трусостью…
— А почему бы их не впустить, когда мне нечего скрывать? — усмехнулась она хитренечко. — Зато на время нас оставят в покое. Отдали вы сливы?
— Да, Виолинке. Передаст кому следует.
— Разумеется, передаст. — И пододвинула мне горшочек с белым акациевым медом, в этот осенний день мед благоухал июнем, началом жаркого лета.
Позднее я поднялся в маленькую комнатку на чердаке, благоухавшую домашним запахом сушеных трав; за окном на старом орехе носились белки, с довольным цоканьем собирали последние орехи на зиму.
Прежде чем лечь, записал на нескольких страницах обо всем, что с нами случилось последней ночью. Заснул глубоким, без страшных кошмаров, сном. Белье, жесткое от свежести, сохранило запах мешочков с лавандой — запах гостеприимного дома.
СНОВА С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С ДИРЕКТОРОМ
— Что-то неладно в столице, — предупредила меня старушка. — Когда я выводила собаку, — тут она подмигнула заговорщицки, — горожане шли на рыночную площадь. Толпа возбуждена, многие грозили кулаками замку. И в городе полно патрулей, у каждого за поясом веревка — вот, мол, что грозит за беспорядки…
— Болташка, — вырвалось у меня через стиснутые зубы.
— А вы, дорогой мой, будьте осторожны. Даже моя собачка ощетинилась и потянула меня домой. Надо думать, вам лучше переждать, посидеть в тепле, пописать, хоть бы и о том, что должно случиться?
Я словно голос жены услышал.
Солнечный день обманывал возвращением лета. Не послушался я доброго совета и отправился к Рынку Будьтездорового Чихания. Площадь была запружена людьми. Я взобрался на ступеньки зеленной лавки, из которой уже давно выветрились пряные запахи; плотную толпу рассекала щель, море голов словно расступилось. На эшафоте, прислонясь к виселице с небрежным изяществом, будто к стволу березы, стоял Директор в окружении своих служак. Его окружал кордон бульдогов, в тылу поблескивали секиры алебардщиков.
Чиновников из его канцелярии узнать можно сразу по бледным лицам и длинной левой руке: вместе с бумагами, прошениями и жалобами они привыкли получать „слева“ звонкие дары. Около эшафота шнырял козлик Бобковит, посредник в нечистых делах, соглядатай и доносчик. Со злобным удовольствием я заметил, что козлик не успел еще справить себе новую бороду. Морду подвязал черным платком — дескать, зубы болят. Без бороды походил на козу и по сему поводу постоянно пребывал в отчаянии.
Над морем голов, по другую сторону площади, возвышались кузнецы с лицами, багровыми от огня, и с черными от въевшейся копоти руками, за ними стояли столяры и плотники, заляпанные смолой и едкими красителями, с кудрявыми стружками в волосах. Красильщики, кожевники, я углядел даже кучку трубочистов в цилиндрах — все были вызывающе перепачканы. Так собрались все вместе люди, чью профессию запретили, ибо они делали грязную работу и посему не соответствовали лозунгу, который ветер раздувал над властной фигурой Директора:
ВСЮ ВЛАСТЬ ЛЮДЯМ ЧИСТЫХ РУК!
Словно знамена, в противном лагере на жердях были развернуты надписи, хором повторяемые бунтовщиками:
Да здравствует работа
до седьмого пота.
Коль работать захотим,
станет талер золотым!
Или коротко, будто удар хлыста:
Долой чистюль!
Белоручки бьют баклуши, руки чисты — грязны души!
А одна надпись — явный сигнал близких перемен:
Ой, пора, давно пора
в шею гнать Директора!
Он чист и бел, богат, здоров —
а руки чисты у воров!
На плечах товарищей над толпой поднялся артиллерист Бухло.
— Блаблаки! Хватит валять дурака и лгать! Чистые руки — вовсе не залог честности! У тех, кто работает в поле, в мастерской, руки всегда грязные. Белые руки только у лодырей! Для нас важнее чистых рук чистая совесть и чистое сердце! А этого не проверишь, пока не узнаешь, что люди делают, как работают. Тогда и обнаруживается чистота побуждений, сразу видно, кому они служат — народу и Родине или, как те… вон там, — он показал рукой на собравшихся вокруг Директора, — хапают из общего достояния для себя лично, свои интересишки блюдут, хоть и притворяются, заботятся-де о нашем благе! Поэтому скажем во весь голос: долой! Долой лжецов чистюль!
