Луи Басс - Роскошь изгнания
– Тяжело вам дается одиночество?
– Порой бывает тяжело. Но люди ко всему могут приспособиться, Клод.
Кажется, более грустной вещи мне еще никто не говорил, но голос Вернона отнюдь не был грустным. Наверно, когда пятнадцать лет живешь одиноко, тишина побеждает даже грусть.
Минуту я стоял у окна, глядя на него и думая тишине, ждущей меня впереди. Потом подошел столу и резко открыл кейс. Вынул оттуда небольшую черную записную книжку и толчком послал ее по столу в его сторону.
– Это вам. В виде благодарности за все.
– Что это? – спросил Вернон, беря книжку в руки и профессиональным взглядом окидывая черный кожаный переплет. Если его безразличие было напускным, то он прекрасно его изобразил.
– Дам подсказку: она обошлась мне почти в пятнадцать тысяч.
Впервые за все время, что я знал его, на лице Вернона появилось выражение неподдельного изумления. Челюсть у него не отвалилась, но губы определенно приоткрылись.
– Просто не верится! – воскликнул он, с благоговением медленно поворачивая книжку перед глазами. – Этого не может быть!
– Вы меня удивляете, Вернон. Вы обращаетесь с ней как с драгоценной реликвией, а я-то полагал, что Байрон не принадлежит к числу ваших любимых авторов.
– Не принадлежит, – сказал Вернон с тихим волнением. – Но все равно поэт есть поэт. Тем более великий.
– Безусловно. Впрочем, не относитесь со слишком уж большим почтением именно к этой реликвии.– Я взял кейс и направился к двери.– Я совершенно уверен, что это подделка.
– Но вы же не отдаете ее мне на самом деле?
– Почему нет? Если вы пытались сыграть со мной шутку, то она не имеет никакой ценности. Если нет и она окажется подлинной, то это будет достойной наградой за вашу преданность и помощь. Сама по себе она для меня больше ничего не значит.
– Нет! – Я впервые услышал, чтобы Вернон кричал. – Не хочу!
Часть вторая
11
Спустилась ночь. Поднимая глаза от работы, я вижу огни, зажегшиеся на лодках, которые застыли на дремлющей черной глади залива. Огромный ночной мотылек каким-то образом проник сквозь москитную сетку, закрывающую балкон, и теперь оказался со мной за кисейной тюремной стеной. В бессильной ярости он бросается на лампу, возле которой я пишу на машинке, время от времени отвлекая меня шелестом своих неистово трепещущих крылышек или частым стуком тельца о ламповое стекло. Вся другая живность спит. Я прихлебываю каппуччино, сваренный часа четыре назад, и неприятно поражаюсь, какой он холодный, вот так неприятен холод мрамора или мертвой плоти. Это неестественно, что что-то может быть столь холодным в такую душную ночь. Горячий воздух – это еще одна кисейная завеса, сквозь которую неясно мерцают огни внизу; все объято сном. Тень мотылька, трепещущая и огромная, словно видящаяся в лихорадочном бреду, наверно, единственное проявление жизни во всем городе. Это настоящее: высокий балкон, пишущая машинка и стук ее клавиш в недвижном воздухе, переполненная пепельница, пузырек с таблетками. Прошлое еще не вполне умерло, но его конец недалек. История догоняет рассказчика. Скоро она окончательно догонит меня и сольется со мною здесь, и это повествование превратится в дневниковые записи. Этого момента осталось ждать недолго. Подобно будущему, прошлое имеет конец.
Элен, Вернон и остальные перестали существовать для меня. Магазины, дом возле парка, все, чем я владел, теперь в чужих руках. Жизнь не столь неизменна, как кажется. Все, что я считал таким прочным, рухнуло. Книжный магазин, сам Лондон остались в памяти не более чем смутными декорациями сна. Я, что теперь кажется неизбежным, поселился в том самом доме на вершине холма, который увидел в свое первое посещение Неаполя. Образы моей семьи и друзей, конечно, еще преследуют меня – бесплотные образы, столь, однако, явственные, что они оживляют пустые комнаты. Они кажутся увеличенными против реальных, хотя и бесплотны, как тени громадных ночных бабочек.
Обладая такими деньгами, что это удивляет меня самого, и ограниченным количеством времени, я не отказываю себе в желании осуществить свои давние байронические мечты во всей их убогой величественности. Начать с того, что дом оказался больше, чем казался мне в моих воспоминаниях в последние несколько недель пребывания в Англии, когда он стал для меня символом бегства. Говоря по правде, это не вилла и даже не особняк, но небольшое палаццо. Строение это столь древнее и царственное, что можно было поверить агенту по недвижимости, много лет пытавшемуся избавиться от него и знавшему всю его подноготную, что когда-то оно принадлежало неаполитанскому князю. Как многие другие строения на холме, оно стояло в большом саду, обнесенном высокой оградой, выставляя напоказ свое превосходство над нагромождением города внизу. Тут были пышно украшенные фонтаны перед и позади палаццо, дабы охлаждать воздух перед тем, как он поднимется к балкону, на котором я, с тех пор как приехал сюда, сидел каждый день и отстукивал на машинке воспоминания о прошлом. Весь фасад был украшен потрескавшимися барочными барельефами, источенными соленым бризом херувимами и виноградными гроздьями. Дом и в самом деле неповторимый в своем роде (как сказала бы Элен!), в своем разваливающемся, помпезном, итальянском роде.
Изгнания развивают пристрастие к роскоши; «морган плюс 8», который не только составляет контраст, но и служит превосходным дополнением к древним камням, заменил мне мой «рейндж-ровер». Зрелище этого автомобиля, сибаритски длинного и белого, стоящего в тени пальм у старинного палаццо, – одно из самых больших моих утешений.
Внутренность моих руин являет не менее впечатляющее зрелище: мраморные полы, нелепая лепнина на потолках, огромные залы, которым я вряд ли когда найду применение. Главная зала имеет три застекленные двери, выходящие на высокий балкон, где я сейчас сижу. В доме, когда я въехал в него, не было никакой мебели, но я купил кое-что, включая кровать с белым пологом о четырех столбиках, в которой намерен спать в одиночестве.
Палаццо, несмотря на свое великолепие, обладает недостатками всех итальянских домов, которые спланированы таким образом, чтобы защитить их обитателей от жары. Ни ковра или чего-то мягкого, ни намека на комфорт. Одни жесткие поверхности. Все скрежещет, скрипит и визжит. Нельзя сделать движения, чтобы не раздался визг металла по мрамору или дребезг стекла в деревянной окантовке. Вкупе с огромными размерами и пустотой комнат это создает атмосферу, как нельзя лучше отвечающую моему душевному состоянию.
В первое время одиночество было мне в тягость. Особенно невыносимо было по вечерам. Часто мне казалось, что, отгородившись такой далью от других, я лишь способствовал тому, что они стали ближе. Временами я почти физически ощущал их незримое присутствие в доме. В отчаянии я пускался бродить по Неаполю, заходя в бары и заводя разговоры с незнакомцами. Однажды ночью я спустился на дорогу на южной стороне залива, где у колеблющегося пламени костров, словно призраки, стояли, покачиваясь, бледные проститутки, и заплатил одной только за то, что она проговорила со мной несколько часов.
