Марина Дяченко - Ведьмин век
— Я никогда…
Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти незаметно…
Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, перемигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин, человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на песке.
Воздух стал густым и отказался наполнять его судорожно разинувшийся рот.
Между ним и пустотой не было ничего. Не было посредников. Один на один…
Улица слилась перед его глазами в единую пеструю ленту. А крыша медленно, будто нехотя, накренилась. Желая сбросить человека — как крендель, прилипший к краю противня. Как готовый к употреблению крендель.
Он увидел сетку проводов, которой не замечал раньше. Аккуратный ряд фарфоровых изоляторов, нотная линейка черных напряженных нитей…
Он увидел фантик, втоптанный в асфальт совсем рядом с вычурной урной. Невозможно разглядеть бумажку с такой высоты, когда сливаются перед глазами лица людей и цветные коробки машин — но Клав разглядел.
Крыша накренилась еще; о воздух не опереться. Сосущая пустота. Осклизлая воронка неминуемого падения…
Он качнулся вперед. Еще полшага. Под ногами, кажется, больше ничего нет… Опора ушла, а о воздух не опереться. Земля тянет…
Завороженный, покорный, не умеющий сопротивляться пустоте, Клав балансировал на краю крыши, и стены домов смыкались колодцем, и на дне его текла улица. Море огней…
И тогда беззвучно закричал внутренний сторож. Неприметный, намертво впечатанный в мозг, за последнюю неделю дважды спасавший Клаву жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную волю. Острый и злобный инстинкт самосохранения.
Нет!..
Край крыши, сделавшийся гранью, дернулся под ногами; Клав покачнулся.
Вместо улицы мелькнула перед глазами стена противоположного дома, облепленная рекламой…
Он отбросил себя от края. Отшвырнул от пролома в ржавой ограде.
… и сразу после этого — небо. Три тусклых звезды в разрывах облаков; в какой-то момент ему показалось, что он лежит внизу, на асфальте, смотрит в небо стекленеющими глазами, а вокруг, замаранные его кровью, вопят и суетятся прохожие…
Но он лежал на крыше. Которая ближе к звездам на целых двадцать пять этажей. И над ним склонялось одно-единственное лицо, и свет рекламы делал его мертвенно-зеленым.
И в мокрых глазах застыло непонятное, но вполне явственное, пугающее выражение.
* * *…А ведь ему и в голову не пришло задуматься, кем он выглядит в ее глазах. Старый расчетливый хрыч, старательно отделяющий себя-холодного-чиновника от себя же, но похотливой-скотины-в-ворохе стерильных простыней. И то хорошо, что такая жизнь представляется ей ненормальной; та же Федора, к примеру, считала подобное положение вещей вполне естественным. Свободен, богат, властолюбив — имеет право…
Он вздохнул, прогоняя острое желание курить. Интересно, что лисица-Ивга так искренне ценит спокойную семейную жизнь; подобное устремление совершенно не свойственно ведьмам. Как правило…
Проклятый Юлек. Проклятый Назар.
Клавдий выпустил ее руку и встал. Поморщился; неприятный привкус во рту — перенапряжение. Привет от пятерых незабвенных балерин, м-мерзавки, он даже допрашивать их не стал, отдал Глюру… Не потому, что боится… Хотя нет, боится тоже. Боится не удержаться и хоть чуточку, но отомстить. За этот кромешный ужас, когда боль лезет из ушей, а эти пять неистовых стерв прут и прут, и давят, и грозят разорвать на части…
И он ведь с самого начала знал, что три рабочие ведьмы бездействуют не из благородства. Странно, что пистолет был только у одной; что было у тех двух?..
Торка… возможно, Торка спасла ему жизнь.
— Пять против одного, Ивга… Все-таки чуть больше, чем мне хотелось бы.
Девчонка встрепенулась:
— Что?
— Ничего, — он подошел к окну и откинул штору, впуская в комнату вялый рассвет. — Ведьмы очень редко объединяются, Ивга. Каждая ведьма — сама по себе… Но когда они вдруг вступают в альянс — мы получаем, к примеру, эпидемию в Рянке. И дело умного инквизитора — понять, когда и отчего этим стервам, прости, Ивга, этим ведьмам придет в голову сотворить чего-нибудь сообща…
Девчонка сдавленно вздохнула.
«Они так ненавидят всяческую неволю, что не умеют считаться ни с кем, кроме себя… Подобно тому, как две огромных птицы не могут встретится в небе, мешая друг другу размахом крыльев… Подобно тому, как два смерча на океанской глади побоятся приблизиться друг к другу… так ведьмы не могут жить сообща, ведьмы не могут быть вместе… Ведьмы — хаос, а любое сосуществование предполагает… хоть минимальное, но ограничение свободы… Но бывают в истории времена, когда, побуждаемые странными закономерностями, ведьмы наступают на собственную природу и заключают альянсы… Плохие времена. Тяжкие времена; боритесь, как умеете — только не повторяйте за дураками, не городите этой ереси о пришествии матки!..»
Глава седьмая
— …Значит, вы работали «сеточкой»? Не один сильный удар, а много мелких толчков, ниточки, узелки, отравленные водопои, косички в бараньей шерсти? Да?
Ивге было плохо. Она всем телом ощущала силу принуждения, исходящую от человека в высоком кресле; основной своей тяжестью этот напор приходился на женщину, стоящую посреди допросной. Ивге, затаившейся в глубокой боковой нише, доставалось тоже — не защищал даже гобелен с вытканным на нем замысловатым знаком. Знак раздражал, мучил, будто песок в глазах — но именно из-за него допрашиваемая ведьма не ощущала присутствия Ивги. Так называемый «укрывающий знак»…
— Мне интересно, Орпина, почему ты, сроду ни с кем не дружившая, так сошлась вдруг с этими ведьмами… Из-за дурацких овец? Что за странные интересы?..
Допрашиваемая, блондинка лет тридцати пяти, все ниже опускала плечи; ее как будто держали на привязи — за взгляд. Она слабела, но не опускала головы и не сводила с инквизитора горящих ненавистью глаз.
— Тебе что-то обещали? Деньги? Еще какую-нибудь плату?
— Я не делала зла, — глухо сказала женщина. — Людям…
— Надо полагать, ты делала добро… Тебя два года как инициировали. Два года ты бездействовала, потому что фокусы с приворотным зельем в расчет не идут… Почему ты занялась скотиной? Именно сейчас? Пятьсот дохлых овец за неделю, два хозяйства разорились полностью…
Инквизитор встал. На какое-то мгновение голова его, покрытая капюшоном, заслонила от Ивги факел; допрашиваемая ведьма отшатнулась:
— Я все уже сказала. Мне больше нечего добавить.
Черная ткань закрывала лицо допросчика до самого подбородка; за узкими прорезями для глаз стояла плотная, осязаемая темнота. Теперь он стоял прямо перед ведьмой, и ей стоило видимого труда не отшатнуться.
